Соблазн вылезти в окно велик, однако я не спешу. Я еще ничего не понимаю, но уже начинаю предчувствовать, что всякое мое действие может стать необратимым. Что вскоре непременно выяснится: любая дверь, любое окно может служить здесь или входом, или выходом, а не тем и другим одновременно, как это обычно бывает. Что в пространстве этом невозможно вернуться к исходному пункту, что даже понятие «возвращение» отсутствует в здешней системе символов. Что нет иной точки отсчета, кроме самого путника, а значит, возвращаться некуда, кроме как к самому себе. На смену привычному кругу пришла искривленная восьмерка, не то математический символ бесконечности, не то схематический портрет ленты Мёбиуса.

В общем, я откуда-то знал, что должен выбирать: оставаться в доме или углубиться в сад. Или одно, или другое.

– Наверное, все-таки погуляю там, – говорю нерешительно вслух. – А то ведь локти потом изгрызу…

Чучело совы вдруг втягивает голову в плечи, белые перья на загривке птицы встают дыбом. Она хлопает крыльями и повелительно мотает головой из стороны в сторону. Совершенно отчетливый отрицательный жест. Ставень с глухим стуком захлопывается. Но мне уже не до заоконного рая. Я смотрю на птицу, которую только что считал мертвой тушкой, пыльной деталью интерьера. Мне не померещилось. Не померещилось ведь? Сова живая?! Просто спала? Или ожила только что специально для того, чтобы запретить мне покидать дом? Ну ни фига себе метаморфозы!

Чтобы окончательно развеять мои сомнения, птица срывается с места, тяжело взмахивая крыльями, облетает комнату и опускается мне на правое плечо. Пушистые перья щекочут ухо и щеку. «Сейчас ведь клюнет, – обреченно думаю я. – Хоть бы глаза не выклевала!»

Но птица не нападает. Просто сидит на моем плече, слегка царапает его коготками сквозь плотную джинсовую ткань. Я чувствую, как она копошится, устраиваясь поудобнее. Наконец сова замирает. Я стою столбом, боюсь пошевелиться: а вдруг все же клюнет? Хищник ведь, не воробей какой-нибудь…

Спустя примерно четверть часа понимаю, что нужно как-то менять ситуацию. Потому что я не могу посвятить этой сове остаток жизни. У меня нет таланта к работе птичьим насестом. В этом смысле я совершенно бездарен: мне даже на протяжении минуты трудно сохранять неподвижность. И осваивать это непростое искусство, честно говоря, не хочется. По крайней мере, не сейчас.

«Надо, – думаю, – пошевелить плечом. Может быть, сова решит, что родной стеллаж лучше, чем я? И полетит на место… А если обидится и клюнет? Херово будет, друг мой. Ой, херово…»

В поисках выхода обшариваю комнату глазами. Наконец обнаруживаю на нижней полке жестяное ведро. Вот и решение проблемы.

Очень аккуратно, стараясь не потревожить раньше времени взгромоздившуюся на меня птицу, тянусь за ведром. Оно совсем близко, только присесть чуть-чуть надо, чтобы его достать. Присесть так, чтобы задремавшая на плече птица ничего не заметила – упражнение непростое, но иного выхода нет. Медленно-медленно сгибаю ноги в коленях. Протягиваю к ведру свободную левую руку – ага, есть! Молниеносным движением нахлобучиваю ведро на голову и тут же отчаянно дергаю правым плечом: даю сове понять, что близость со мною не принесет ей ни покоя, ни комфорта. Чувствую, что плечо свободно, но вместо шума крыльев слышу лишь глухой стук. В обморок она, что ли, грохнулась? Изумляюсь, но с ведром не расстаюсь еще секунд десять. Потом, наконец, любопытство пересилило нерешительность. Я не стал снимать ведро с головы, а лишь сдвинул его так, чтобы иметь возможность снова нахлобучить в случае опасности.

Сова неподвижно лежала на полу. Господи, неужели умерла? От страха, когда я плечом дернул? Секунды полторы сутулюсь под бременем вины, а потом до меня доходит, что сова – птица серьезная. Не канарейка какая-нибудь. Ее такой ерундой до ручки не доведешь, пожалуй.

Опускаюсь на колени, чтобы получше разглядеть птицу. И вижу перед собой пыльное чучело со стеклянными глазами. Именно чучело, а не труп. В некоторых местах швы разошлись, из них торчат стружки, так что – никаких сомнений.

– И кто же тогда по комнате летал? – спрашиваю жалобно, ни к кому не обращаясь.

Нет ответа. Впрочем, я и не надеялся.

Прикасаться к чучелу мне не хочется, но оставлять после себя бардак – совсем уж свинство. Придвигаю к стеллажу деревянный табурет и ставлю сову на место, на самую верхнюю полку. Колени все еще дрожат, поэтому, слезая с табурета, спотыкаюсь, одной рукой хватаюсь за стеллаж, а другой – за собственную куртку. Бестолковый, но символический жест: за кого и хвататься в безвыходной ситуации, если не за себя самого? То-то же…

На ногах я все же устоял, ничего не разрушил, даже табурет не уронил. И то хорошо. А вот из кармана куртки вылетела скомканная бумажка. Ну да, конечно, та самая записка из зеленой машины, из-за которой я, собственно, и поперся в этот дом. Записка с чудесным постскриптумом: «Ты там держись, ладно?»

Я решил спрятать ее понадежнее. В нагрудный, скажем, карман. И на пуговицу его застегнуть. А для начала надо бы сложить аккуратно драгоценный листок. А то скомкал, как грязную промокашку. Засранец.

Расправляю записку и вдруг вижу, что содержание ее переменилось.

Я не хотела тебя пугать. Просто тебе пока нельзя вылезать в это окно. И в другие окна тоже не нужно вылезать: заблудишься, заплутаешь. Если уж смог зайти в дом, постарайся тут оставаться, пока не захочешь спать. Очень будет здорово, если ты тут уснешь. Сам увидишь.

А вот постскриптум на месте: «Ты там держись, ладно?»

Ладно. По крайней мере, буду стараться. Сделаю, что могу и еще немножко. А потом – поглядим.

Очокочи лишен дара речи, но звуки его голоса наводят на людей панический ужас.

Сидеть в одной комнате с чучелом совы я, однако, не намерен. Предвижу, что спать мне в этом помещении захочется ох как не скоро.

В окно, впрочем, не лезу. Если уж выпало мне невероятное счастье получать хоть какие-то инструкции, буду им следовать. Иду к двери, почему-то на цыпочках. Словно боюсь потревожить сову. А ну как…

Нет. Даже думать об этом не стану.

И вот, когда десница моя опускается на дверную ручку, позади раздается ухающий, клекочущий хохот. Не птичий, но и не человеческий. Даже так: нечеловеческий. Одним, то есть, словом. Без пробела.

Коротко взвыв от ужаса, тяну дверь на себя. Без толку. Уханье за спиной становится более искренним, в нем появляются теплые, издевательские нотки. Кажется, неведомое чудище от души потешается над моей глупостью. Это отчасти успокаивает. Думаю: возможно, я настолько смешон, что меня не съедят сразу. Пищи вокруг – завались, а хорошие комики – на вес золота, поэтому самый смешной персонаж всегда умирает последним, а то и вовсе не умирает, и это мой единственный шанс…

Ну то есть, честно говоря, ничего такого я не думал тогда, не до думанья мне было; забавная формулировка родилась позже, когда не только гипотетическая опасность миновала, но и восторги по поводу чудесного избавления схлынули. Но сознание собственной нелепости действительно оказало на меня благотворное действие. Я не то чтобы успокоился, но хоть в состояние контролируемой истерики эволюционировал. То есть перестал выламывать дверную ручку. И даже попытался найти и опробовать какой-нибудь альтернативный вариант поведения. Например…