– Не смущайтесь, – сочувственно сказал мне «спецназовец». Он явно взялся меня опекать. – Просто наш внешний вид и правда отчасти зависит от наблюдателя. Вы увидели нас симпатичными, но довольно нелепыми людьми. Это значит, что в настоящее время вы испытываете некоторый душевный разлад, но природное легкомыслие и привычка видеть вещи в комическом свете помогают вам держаться на плаву. Это неплохо для начала. Очень неплохо.

– И как тебе нравится быть живым? – вдруг спросил андрогин, не оборачиваясь ко мне и не снимая наушники. Очевидно, вопрос был риторическим. Ответа от меня никто не ждал. Но я все же ответил: надо же с чего-то начинать разговор.

– Мне очень нравится быть живым, – говорю. – Думаю, в ближайшие годы это станет моим основным занятием. Очень уж увлекательно.

Я-то хотел вложить в свое заявление максимальную дозу сарказма, но оно прозвучало на удивление серьезно. Этакая декларация о намерениях. Внимайте и трепещите.

«Я был хитер, я придумал хитрость».

К моему удивлению, незнакомцы не подняли меня на смех, а серьезно покивали и уставились на меня с удвоенным любопытством. Только андрогин равнодушно хрупнул ореховой скорлупой в наступившей тишине.

– Это хорошо, что тебе нравится, – наконец сказала блондинка. – Другой на твоем месте взвыл бы, небось: из хрустального-то поднебесья – да в земную, как говорится, юдоль. А ты молодец. Не ноешь.

И я чувствую, что у меня начинает сладко дрожать и таять сердце. Не от похвалы ее, конечно. От внезапно обретенной смутной надежды.

– Так оно было, – спрашиваю, – это «поднебесье»?

– А как ты думал? – строго смотрит на меня «доцент» в пальто.

Отвечаю честно, как на исповеди:

– Думал, что мне приснился странный сон. Настолько правдоподобный, что пробудившись, я забыл жизнь, которая была до этого сна. Впрочем, сон тоже забыл – отчасти. Осталось несколько прелестных, бессвязных обрывков. Примерно так как-то я себе все объяснял.

– Ты не так уж много забыл, – качает головой старушка в мотоциклетных очках. – Так, несколько лиц и имен, десяток-другой эпизодов да пару ключевых фрагментов финального диалога. Впрочем, тебе и забывать-то было почти нечего… Но это не значит, что тебе нечего вспоминать. Теперь только этим и будешь заниматься: таскать чужие воспоминания из соседского сада. Тебе понравится.

– Чужие – чьи? – Я действительно ничего не понимаю.

– Того хитреца, который всучил тебе свою человеческую судьбу.

– А есть где-то такой хитрец? – изумляюсь.

– Есть, конечно. Иногда ты видишь его в зеркале. То есть не всякое отражение – портрет твоего хитроумного двойника, но иногда он все же выглядывает. Любопытно ему, знаешь ли. Впрочем, всякому на его месте было бы любопытно…

– Стоп. – Я невольно прикрываю руками лицо, словно бы защититься стараюсь от избыточной информации. – Я ничего не понимаю. У вас тут не заседание клуба любителей Кэрролла случайно? Имейте в виду: Алиса из меня фиговая. Маленькие девочки обычно сообразительнее и храбрее, чем взрослые дядьки…

– Удивительно верное наблюдение, – перебивает меня «спецназовец».

Его дружки тихонько хихикают, «доцент» извлекает из-под пальто бутылку шампанского и предлагает тост за маленьких девочек, блондинка выжимает из полумертвого баяна припев песенки про отважного капитана, равнодушный ко всему андрогин с грохотом пожирает кокосовую скорлупу. Я смущенно умолкаю. Вдруг стало понятно: мне тут нечего ловить. Только голову заморочат, а то и защекочут чего доброго, как русалки одинокого путника, с них станется. Психи. Уроды.

«Я сделаю, что вы будете ловцами человеков».

Спрыгиваю с подоконника, пересекаю комнату, выхожу в коридор. Открываю следующую дверь. Передо мной – детская спальня. На обоях нарисованы кораблики, якоря и пингвины, на полу проложены рельсы игрушечной железной дороги, по стульям тусуется разнокалиберный взвод плюшевых мишек. В центре комнаты – двухэтажная кровать, заоблачная мечта любого ребенка.

При всем при том компания садовых психов уже здесь, в полном составе. Устроились в детской кроватке: внизу – «спецназовец» в обнимку со старушкой, наверху – блондинка с баяном, «доцент» и андрогин. Все хохочут, натянув одеяла до подбородков. Им кажется, вероятно, что это – лучшая шутка недели, вершина хит-парада домашних развлечений. Мне бы надо испугаться, но я, кажется, сержусь.

– Тьфу ты, блядство какое! – говорю в сердцах.

От избытка эмоций слюна вылетает изо рта вместе с фразой и с шипением падает на ковер.

Смотрю и глазам своим не верю: на полосатом половичке образовалась небольшая, но заметная прореха. Рваные края кажутся оплавленными. Тупо разглядываю дыру, не в силах поверить, что моя собственная слюна каким-то образом причастна к ее образованию. Еще один дурацкий розыгрыш?

– Что ж ты, падла, коврик дитю испортил? – укоризненным басом спрашивает старушка. В наступившей тишине ее голос звучит, как труба архангела.

Придурки под одеялами стонут от смеха. А меня почему-то охватывает ледяной, неописуемый, ни с чем не сравнимый ужас. Причем боюсь я не веселых своих знакомцев, а себя. Точнее, быть собой. Даже не так: мне страшно находиться внутри себя. Это похоже на острый приступ клаустрофобии: собственное тело представляется мне чем-то вроде непрочного фанерного ящика, выброшенного в открытый космос с борта орбитальной станции. Мало того, что мне тесно, неудобно и холодно, – я, кроме всего, знаю, что непрочная эта конструкция совершенно не приспособлена к космическим путешествиям. А значит, скоро, очень скоро, в темнице моей закончится воздух, и…

И все, собственно. Чего ж еще?

Отступаю назад, захлопываю дверь, бегу по коридору. Возможно, даже кричу. Или просто хочу закричать. Хрен поймешь, что я там на самом деле вытворяю. Но мне кажется, что именно бегу и кричу. Пока не утыкаюсь носом в еще одну дверь. Но не отпираю ее, а плачу, как ребенок, горько, взахлеб. Долго. Это, к слову сказать, работает: я вдруг понимаю, что ужас ушел. Остался обычный бытовой страх растерянного человека, попавшего в невероятные обстоятельства. Но ледяного, жгучего, живые внутренности пожирающего ужаса больше нет. И это славно. Так славно, что я продолжаю хлюпать носом – теперь уже от облегчения.

Дверь отворяется сама. Чьи-то сильные руки обнимают меня за плечи, нежно влекут за собой. «Я тебя поймала!» – торжествующе объявляет звонкий мальчишеский альт.

Я не решаюсь поднять глаза. Во-первых, мне страшно: неизвестно еще, что там за лик меня ждет… А во-вторых, очень стыдно. Одно дело – реветь в полном одиночестве. И совсем другое – в постороннюю женскую грудь покрасневшими, сырыми органами зрения да обоняния уткнуться. Нехорошо получилось.