Еще один способ определить генетическую основу заболевания — проведение полногеномного поиска ассоциаций. Вместо того чтобы сосредоточивать свое внимание на одном или нескольких генах за раз в поисках источника проблемы, теперь мы можем совместить то, что знаем о геноме, с данными популяционной генетики. Что интересного в этом подходе? Он не начинается с гипотезы — теории, которую вы хотите либо доказать, либо опровергнуть. Подход с использованием генов-кандидатов означает следующее. Вы можете начать со слов: «Я думаю, что ген PRRT2 участвует в развитии мигрени. Могу я это доказать?», в то время как при полногеномном поиске ассоциаций вопрос звучал бы следующим образом: «Какие гены связаны с мигренью?» Во втором случае сообщается обо всех данных, как о связанных, так и о несвязанных генах, тогда как в подходе с генами-кандидатами научная публикация выходит лишь тогда, когда гипотеза подтверждается. Вот почему я такая поклонница подхода, основанного на вопросах; может случиться все что угодно, ничто не отвергается, и вы как ученый должны спланировать хороший эксперимент и интерпретировать результаты в некой интеллектуальной форме, основываясь на том, что мы уже знаем, или выходя за рамки известного и представляя собственное видение каких-либо аспектов в будущем.

Оказывается, существует более 40 генов, которые могут быть задействованы в процессе развития мигрени. Вероятность наследования этих генов намного выше при гемиплегической мигрени, чем при других формах, а также, по-видимому, у тех, кто сообщает о мигрени с аурой, чем у тех, кто не испытывает ее. Три из четырех генов-кандидатов для гемиплегической мигрени были подтверждены с помощью метода полногеномного поиска ассоциаций, при этом PRRT2 теряет положение основного фактора в данном процессе. Примечательно, что даже за пределами этой наиболее явно наследуемой формы мигрени существует генетическая основа для конкретных клинических признаков другой мигрени, которые могут передаваться по наследству. Устойчивый семейный анамнез случаев мигрени связан с более низким возрастом ее начала, более частыми эпизодами проявления и наличием ауры. Исследования с применением метода полногеномного поиска ассоциаций, нацеленные на изучение групп населения, страдающих мигренью без ауры, также показывают устойчивые генетические связи, но есть тонкие различия с группами, испытывающими ауру, которые, скорее всего, свидетельствуют, что порог осознания ауры в этих группах неодинаков. В целом все же в этих двух подтипах мигрени больше сходного, чем различного.

Итак, мигрень присутствует в нашем геноме, и по крайней мере одна ее форма явно передается генетически (помните, что наследственность по семейному признаку также учитывает окружающую среду). Однако какой во всем этом смысл? Мигрень — это головная боль, образно и буквально, а также реальная боль почти во всех остальных местах. Какая польза от нее для нас, людей XXI столетия?

На протяжении всей истории эволюции человеческий организм научился избавляться от лишних признаков. Аппендикс нам больше не нужен, поскольку мы давно не придерживаемся той диеты, для которой он был полезен, когда помогал переваривать продукты, которые мы больше не едим. Мы также мало используем зубы мудрости, огромные и мощные, которые прорезают наши десны в подростковом возрасте (будто с нами в отрочестве и без того происходит мало событий), опять же потому, что изменилась наша пища. «Хорошо, — сказала эволюция, — я вас поняла». Пока мы говорим об этом, и аппендиксы, и зубы мудрости исключаются из генома. По крайней мере один из 100 000 человек рождается уже без аппендикса, и это обнаруживается только во время операций или сканирования при диагностике других частей тела. Сами люди прежде ничего не знали об этом, и потому их число может быть намного выше. Приблизительно у 35 % людей уже никогда не прорезаются зубы мудрости.

Другие изменения включают тот факт, что дети в наши дни рождаются с более развитой мускулатурой и умением контролировать движения большого пальца руки, чтобы соответствовать требованиям видеоигр и пролистыванию приложений на смартфоне. Это потомки поколения Nintendo, которые начали адаптироваться к таким движениям, и, поскольку это было выгодно, новая черта передалась следующему поколению. (Я принадлежу к поколению Atari и не уверена, что из этого факта проистекает какая-то польза, кроме любви к игре Pong.)

Суть эволюции такова: адаптации (случайные, такие как мутации, либо связанные с накоплением опыта), которые помогают нашему виду выживать и делать жизнь проще и/или эффективнее, в конечном итоге передаются по наследству. Изменения в структуре генов или мутации, которые бесполезны, не передаются. Так почему мы до сих пор страдаем от мигрени?

Можно было бы задать тот же вопрос и относительно депрессии, самого распространенного аффективного расстройства. Наши настроения — сложный комплекс факторов, но обычно они определяются двумя основными аспектами мыслительного поведения: все мы в той или иной степени используем и подход, ориентированный на решение проблем, и рефлексивные размышления. Бóльшая склонность к размышлениям совпадает с появлением депрессивных симптомов. Учитывая генетическую основу типа личности и стиля мышления, можно подумать, что из-за риска развития депрессии при нахождении в состоянии задумчивости мы должны были бы уже исключить из нашего генома депрессию, потому что в ней нет ничего полезного, верно? Нет, неверно. Недавно я руководила работой аспиранта Яна Берча, который задавался этим вопросом еще со студенческих лет. Он провел серию экспериментов, показавших, что задумчивость как стиль мышления действительно нужна для решения определенных умственных задач. Конечно, в некоторых ситуациях важен подход, в большей степени ориентированный на практическое разрешение проблем, но углубленное размышление позволяет нам вовлечь дополнительные нейронные ресурсы и сосредоточиться на по-настоящему сложных задачах.

Разумеется, в какой-то момент это может стать дезадаптивным фактором — ведь в процессе работы, которую выполняет мозг, мы расходуем много наших нейромедиаторов, таких как серотонин, и если не восполняем их, разумно разнообразя свое поведение и взаимодействуя с другими людьми, то рискуем погрузиться в эмоциональную яму со все более негативными мыслями. Однако критически важным моментом здесь является то, что нам необходимо такое мышление для преодоления проблем, поэтому нецелесообразно исключать из генома нашу способность к нему.

Итак, есть ли доказательства того, что нам нужна мигрень? Например, что у нее может быть положительный побочный эффект — как в случае с мутацией, вызывающей серповидно-клеточную анемию, которая в то же время обеспечивает защиту от малярии? Похоже, что ничего столь поразительного не наблюдается. Мы могли бы также взглянуть на это с точки зрения эволюции поведения, как это сделал Герман Селинский, утверждавший, что мигрень, по сути, необходима для спасения измученной домохозяйки. (Я бы сказала, что это довольно крайняя мера даже для 1939 г.) Однако его теория рассматривает проблему со слишком уж большой высоты, чтобы меня удовлетворило такое истолкование причины существования мигрени. Расширение сосудов, которое происходит после их сужения в процессе мигренозного приступа, можно интерпретировать как защитную реакцию, и это объясняет, по крайней мере частично, головную боль; но события, происходящие при мигрени, гораздо более сложны. Почему вообще наши нейроны «сходят с ума» при этом? Какая в том польза?