и на вас управа. Взяли здесь волю. Еще пожалеете. Еще узнаете». Я считаю невозможным работать, когда на меня ищут управу. Вот и всё.

Павел Васильевич чувствовал, как горят уши и кровь приливает к лицу. Первый раз ему так говорили о жене. И ему нечего было возразить.

«Как она могла поступить так? Угрожать от моего имени… Неужели она поняла меня так, что я дал ей право на это своим обещанием сделать для нее все? Неужели это все в ее понятии — даже право вести себя на заводе как вздумается и выступать перед людьми от моего имени? А может, просто погорячились оба и говорят бог знает что…»

— Вы извините меня, — прервал Перстнев тягостное молчание. — Я затронул у вас вот здесь, — он постучал себе кулаком по груди. — Но ведь оно и у меня есть, сердце-то. И потом, если бы это был какой-нибудь скандал или просто стычка, я бы никогда никому не говорил бы об этом. Но она не только говорит, а и ведет себя в цехе так, словно там, кроме нее, никого не существует и больше ее никого нет. Это уж как хотите, но слишком. И потом эта угроза… Выходит, я работаю, а мне ни за что ни про что и по шапке нацелились дать. Из-за угла стукнуть хотят. Вы мне, помнится, рекомендовали больше гордости иметь и уметь за себя драться. А тут так выходит, что и кулаками взмахнуть не успеешь…

— У меня будет только один вопрос, — проговорил Павел Васильевич. — За кого вы меня принимаете?

Перстнев побледнел от его слов, от гнева, с каким они были произнесены и хотел что-то сказать, но Павел Васильевич перебил его:

— Я вас слушал, теперь слушайте вы. Помню, отец как-то рассказывал мне, что в Питере в старое время один грабитель делал так: пошлет вперед сына, тот подходит и говорит: «Дяденька, отдай деньги». Прохожий остановится, крикнет: «Какие деньги? Я тебе дам деньги, сопляк!» И только бы взять мальчишку за воротник, как отец сзади уж стоит. «Чего шумишь, говорит, отдай, если ребенок просит». Прохожий глянет — и страх его возьмет перед таким детиной. А у того еще трость пудовая в руках. И отдаст деньги. Вы чувствуете и ведете себя так, как этот прохожий, а мне отвели роль этого грабителя. Только убежать решили, еще не слыша моего слова.

— Вы не смейтесь надо мной! Это не смех! — жестко проговорил Перстнев. — И я никому не позволю на себя покрикивать. Даже вашей жене.

— Да, это не смех, — продолжал Павел Васильевич, — и мне не до смеха после того, что вы сказали. Вы ведь не спросили, как я смотрю на это дело, а просто решили: подлец и все, чего с ним работать! Вы хотя бы подумали, что у женщины в ссоре язык далеко вперед ума забегает.

— Но ведь раньше он у нее не бегал. Я думаю, переговорив с вами, она сочла возможным высказать мне то, что высказала. А я привык и работать честно, и жить по правде.

— Значит, жить по правде?

— Да, по правде.

— Не видно что-то.

— Ну, уж вы, знаете что! Идите вы… — закричал Перстнев. — Не вам смеяться надо мной. Решили, что жена сделала грубо. Хотите довести меня сами. Подписывайте заявление, и кончим это. А я-то, дурак старый, и уши развесил. Мало учен, видно.

— Да, видно, мало, — подтвердил Павел Васильевич и тяжело вздохнул. — Но я все же скажу вам все до конца. Вы были откровенны со мной — это и горько, и хорошо… Хорошо, что наука мне в жизни… И я буду откровенен с вами. Я сказал — не вижу, что вы живете по правде. И я действительно не вижу этого. Вы храните в себе правду как что-то такое, к чему и прикоснуться-то надо с опаской, с осторожностью, как к святыне.

— Это и есть святая святых.

— Не перебивайте. Я вас не перебивал. Правда на вас как дорогой костюм сидит, и вы боитесь, чтобы не запачкали да не порвали где вашего представления о ней, а то неприлично будет на люди выйти. А стукни вас как следует — вы присядете и будете кричать: где же правда, братцы, где она? Вместо чувства правды у вас останется горечь и обида. Я знаю таких людей. И никто из них не думает, что правды-то в себе не было и нет — так, этакая приятная жвачка для мозгов была и все. Вот, мол, я какой правдивый, честный, самому на себя приятно посмотреть. Не так разве, а?

— Что вы этим хотите сказать?

— А то, товарищ Перстнев, что правда не придет сюда, в кабинет, третьим лицом, этаким судьей между нами. Но она должна быть здесь и в вас, и во мне. За нее только драться надо. Вы бы и дрались, а не прикрывались ею. Пришли бы и сказали: вы что, такой-сякой! Как вы себя ведете? Кто вам дал на это право? Неправильно вы себя ведете, товарищ директор! Не годится так. Вот это было бы по правде. А вы что сделали? Подумали: работаю, работаю и на́ тебе… Не то чтобы спасибо сказать или оценить, так еще подкапываются. Да на кой черт мне все сдалось! Нате заявление и разбирайте, как хотите! Так ведь?

— А вы бы как думали на моем месте?

— Если бы я почувствовал на своей стороне правду, я бы от нее не ушел. Нет! Не бросил бы ее одну. Это ведь изменой называется, вот как! Пока эта правда помогала, красила тебя, тешила самолюбие — она была нужна, а как опасность — в кусты. За правду, мол, будешь держаться — пропадешь. Уйду от греха. Нет, это не жизнь по правде.

— И что же вы предлагаете?

— Работать.

Перстнев долго сидел задумавшись, потом ответил:

— Ну что же, работать так работать. Работать я люблю. Ну извините, я пойду…

…Дома жена встретила Павла Васильевича очень ласково. Сама повесила его пальто и, шаловливо поцеловав в губы, убежала хлопотать у стола. Раньше обед подавала домработница. Жена жаловалась, что устает на работе, и то, что сегодня она сама делала это, удивило Павла Васильевича.

После обеда она села к нему и спросила:

— Говорят, Перстнев заявление подавал?

— Что ты наговорила ему, Надя? — не отвечая, спросил он.

— А что?

— Если ты ему сказала так, как он мне передал, — так нельзя.

— Вот как! А заявление ты ему подписал?

— Нет.

Она вскочила с дивана.

— Значит, Перстнев тебе дороже меня? А я думала… Я ждала и думала,