Ожидая, пока Магфрид сориентируется, Лив изучала Генерала. ' I ’еперь, когда тот был чист и ухожен, он казался ей знакомым. Старик смутно напоминал дряхлых профессоров Академии — тех, что состарились еще при жизни матери, когда сама Лив была девочкой.

— Да! Да! Вот так! — вскричал Магфрид.

— Как я тебя учила, Магфрид?

Он наклонился вперед и всем телом налег на ржавый генератор. Тот загудел и задымился.

Она прикрепила аппарат ко лбу Генерала. Кожа старика была 'гонкой как бумага.

— Возможно, будет немного больно. Если есть, чему болеть. Но аппарат может вдохнуть в вас новую жизнь, может наладить новые связи, может... Ну, ладно.

Лив повернула ручку.

Ничего не произошло.

Она выкрутила ручку чуть дальше, и веко Генерала дернулось.

Он продолжал безмолвно смотреть в окно.

— Достаточно, Магфрид.

Она вздохнула. Конечно, она не ожидала чуда, но отчасти надеялась...

Она сделала пометку в бумагах Г.:

«Результаты не многообещающие».

Лив вышла на прогулку.

Она не только изучала жертв психобомб, но и взяла на себя ответственность за несколько других несчастных, получивших обычные контузии и страдавших от депрессий, стрессов и травм. Изучение жертв психобомб не приносило результатов, и, переключаясь на других пациентов, Лив испытывала облегчение.

Линейных среди пациентов не было. Некоторые потеряли глаз, конечность или что-нибудь еще, сражаясь за какое-нибудь приграничное государство, присягнувшее в верности Линии, но настоящих линейных, родившихся в шахтах и тоннелях Харроу-Кросса, Драйдена, Кингстона или Глорианы, не было вообще. По словам попечителя, на этот счет не существовало никаких запретов — двери госпиталя были открыты для всех нуждающихся, при условии, что те не будут нарушать покоя. Но вот раненые линейные сюда почему-то не попадали. Ходили слухи, что в рядах Линии — свои хирурги, способные проводить самые противоестественные операции.

Точно так же здесь не было ни одного агента Стволов. Много солдат попало сюда из руин Логтауна, Крепости Шарпа и других мест, чьи обитатели оказались втянуты в войну на стороне Стволов, но ни одного агента. Не удивительно: агенты Стволов не получают ранений. Они сражаются до смерти.

На четвертом этаже лежал однорукий мужчина, который утверждал, что сражался за Республику Красной Долины много десятилетии назад, в дни ее недолгого, но славного расцвета, и держался в стороне от обычных солдат, воевавших за страны поменьше. Некоторые не давали присяги никому, а просто защищали свои маленькие дома от обеих великих враждующих армий. Было двое солдат, воевавших за разные стороны в золотых рудниках под Горой Харкера: один за Золотодобывающую компанию Жижека, другой — за «Джаред Лимитед». Оба потеряли ноги, когда обвалился один из тоннелей, и теперь стали лучшими друзьями.

Несмотря на всю разницу своих судеб, пациенты никогда не ссорились и даже оскорбляли друг друга лишь изредка. Уж не причиной ли этому страх перед Духом, дремавшим под госпиталем, гадала Лив.

В палате мистера Рута Басроу на четвертом этаже она задержалась. Мистер Басроу действовал на нее не так угнетающе, нежели другие пациенты. Он не получил ранений и физически был вполне здоров, не рыдал, не рвал на себе волосы. В его обществе было приятно. Единственной его особенностью было то, что он считал мир вокруг плодом своего воображения, а Линию и Стволов — противоположными полюсами собственного больного разума.

— Мне ужасно стыдно за это. Но это не моя вина. Я нездоров, — оправдывался он.

— Не беспокойтесь, мистер Басроу, вас никто ни винит.

— Конечно, вы ничем не можете мне помочь, доктор, ведь вы тоже плод моего воображения. Моего больного воображения...

— Что ж, мы оба постараемся сделать все возможное.

— Мне нравится, что вы меня навещаете.

После Басроу она навестила девушку по имени Белла. Семья Беллы погибла, а сама она потеряла ногу из-за шальной ракеты и находилась (не в первый раз) на грани самоубийства. Когда Лив разговаривала с Беллой, с улицы вошел доктор Хамза с одним из охранников, которого, если Лив правильно помнила, звали Ренато. Они что-то мрачно говорили о новостях — о клоанской резне, агентах, многочисленных жертвах и ускользнувших зачинщиках. У Лив кровь стыла в жилах. А Белла просто мрачно уставилась на собственные ноги и пожала плечами, будто говоря: «Ну, вот видите!»

На обратном пути Лив заблудилась. Первое время в госпитале это случалось с ней постоянно. Узкие, плохо освещенные коридоры казались бесконечно длинными и словно являли собой лабиринт — одинаковые, выкрашенные в мертвенно бледный или светло-голубой. Иногда это успокаивало, а иногда угнетало. Они никогда не пустовали, но все, кто ей встречался, еще хуже, чем Лив, понимали, где находятся.

Завернув за угол, она столкнулась с Джоном Коклем. Похоже, он менял петли на двери одной из палат.

Джон весело помахал ей рукой.

— Скрипит! — объяснил он. — Это не дело, правда? Малышам будут сниться кошмары.

— Добрый вечер, мистер Кокль.

— И вам добрый вечер, док.

— Разве вы не должны заниматься обустройством моего кабинета?

— Об этом я не забываю ни на секунду. Как закончу с этими петлями, сделаю вам кабинет лучше, чем у любых докторов на свете. Ваши друзья с востока специально приедут, чтобы на него посмотреть. Сам я не местный, из Ландроя, так что понимаю, каково это — быть вдали от дома.

— Что ж, здесь вы, я вижу, чувствуете себя как дома, мистер Кокль?

Он ухмыльнулся.

Человек этот казался вездесущим, с ним можно было столкнуться где угодно, только не там, где ему следовало находиться. После героического поступка у ворот его быстро приняли в ряды персонала госпиталя. Плотник из него неважный, да и работник ненадежный, но создавалось впечатление, что он хочет трудиться на благо госпиталя и действительно работает изо всех сил. Он сдружился со всеми, и особенно с теми докторами, которые больше всего невзлюбили Лив, — они считали Кридмура своим человеком.

Лив он нервировал.

— Прощайте, мистер Кокль.

— Зовите меня Джон. Иначе мне непривычно. Если ищете лестницу, док, поверните два раза налево, а потом — не забудьте! — направо.

В «Истории Запада» говорилось:

«В худшем, что есть на вооружении у Линии, не всякий признает оружие. Это шум. Да, как это ни странно, шум! Шум Локомотивов, внушающий страх и подчиняющий волю. Любой, кто услышит его, чувствует себя малым и беспомощным. Вот почему обитатели ужасающих, насквозь прокоптившихся станций так отвратительно сутулы и малы ростом. Хитроумная и злобная находка Линии состоит в том, чтобы пользоваться шумом как оружием. Бомбы их сооружены из молоточков, пистонов, пластин и усилителей. Те немногие, кто слышал этот шум и сохранил рассудок, называют его бессмысленным и безумным. Он разрушает рассудок. Разрушенное им восстановить уже невозможно. Это хороший урок: уничтоженного уже не вернуть. Вот почему следует стремиться к тому, чтобы созидать, а не разрушать».