говорил правду — вялая, худая рука матери, которую он держал в ладонях, как будто соединяла его с жизнью, делала ту связь крепкой, надежной, честной. И он закрыл глаза, прижался к ее ладони губами.

Еще один разноцветный букет взлетел над далекой площадью и рассыпался мелкими огненными брызгами, выхватив из темноты их тихую улицу, толстые клены и ограду возле дома.

— Праздник, — вздохнула мать, и глаза ее осветила радость.

Дед подметал у порога, что-то ворчал. Антон увидел сквозь открытую дверь свой мокрый след и мелкие белые осколки пластмассы, замазанные липкой осенней грязью.

Ему показалось, что в хате пахнет горькими осенними цветами, теми, которыми пахли Катины руки. Он отвернулся, потом, подойдя к двери, плотно закрыл ее, поставил на огонь воду для шприца.

А на улице кипел праздник. Молодые голоса затягивали песню за песней, играла радиола, и кто-то счастливо говорил невдалеке — отчетливый голос его врывался в форточку:

— Я же люблю тебя, Люська. Глупая ты. Слышишь? Жизнь шла своим чередом.

Княжеские груши

Желто-зеленый кленовый лист, качаясь в воздухе, медленно падал в синюю стынь реки; солнце высвечивало в нем прожилки и словно не давало ему падать, растворяя в могучем золотом потоке, который тянул его к земле.

Школьница Лиза Михалевич, стоя на берегу реки, следила, задрав голову, за противоборством двух стихий, испытывающих свои силы на прозрачном кленовом листке. Когда же, затрепетав в последнем протестующем усилии, лист неохотно лег на воду, она вздохнула огорченно и нагнулась за растрепанным портфелем, который валялся у ног.

— Лиза!

Голос, позвавший ее, был негромким, она мгновенно замерла и подняла голову, потом тяжело выпрямилась. Живой румянец на ее круглом веселом лице сменился бледностью. Из-за толстого, с морщинистой корой клена выступил мужчина в черном помятом костюме, из-под которого выглядывала пожелтевшая нейлоновая рубаха. Редкие волосы, падавшие на высокий, с залысинами лоб, были уже посечены сединой, возле губ, когда-то красивой, четкой формы, а теперь слегка отвисших, лежали две глубокие складки. Оглядываясь, он заторопился к девочке. А та дернулась, чтобы побежать, но осталась па месте, только опустила голову и набычилась, глядя под ноги.

— Ну как ты живешь, дочка? — нарочито бодрым голосом, каким обычно обращаются к маленьким детям, чтобы показать свое равенство с ними, заговорил мужчина.

Неопределенно пожав плечами, Лиза отвернула голову.

— Как это понимать — хорошо или плохо? — так же бодро, как будто не принимая ее молчаливости, спросил мужчина.

— Хорошо.

— А… как учишься?

— Ничего.

— Как это — ничего? Тройки есть?

— Нету.

Разговор превратился в монолог, и Лизин отец понял, что нужно переменить тактику. Теперь он видел в дочери норовистого жеребенка, которого нужно обуздать.

— Это мать так тебя настроила?

Девочка впервые подняла голову и взглянула на отца. Ее серые (отцовские) глаза были ясными и чистыми, словно небо передало им прозрачность.

— Я пойду, папа, — сказала она и, вцепившись обеими руками в портфель, шагнула в сторону, чтобы обойти отца.

— Постой, Лиза! — Он испугался. Схватив за плечи, попробовал удержать, и она остановилась, выжидательно и страдальчески глядя на него. — Что же ты, и разговаривать не желаешь с родным отцом? А я… ехал сюда. Торопился, узнавал, где ты. Знаешь ведь, меня не пустят к тебе. Мать запретила… А я… скучал очень!

— Правда, скучал? — недоверчиво прошептала Лиза, и, уловив ее волнение, он усилил нажим:

— Еще как скучал. Ты не представляешь! Доченька…

Под ярким осенним солнцем на лице его, слегка одутловатом, стали заметны глубокие морщины на лбу и поменьше у глаз; на висках означились красные прожилки. Лиза стоит понурившись, ей тяжело и неспокойно — от отца идет знакомый с детства запах табака, и волнение подступает к самому горлу. А он не умолкает.

— Не надо судить… отца! Слышишь? Ты никого не слушай, живи своим умом. Мало ли злых людей. Я тоже… виноват перед тобой. Эх, дочка, дочка!

Лиза видит, что отец и сам растрогался от своих слов, в серых блеклых глазах его стоят слезы. Она чувствует какую-то фальшь в торопливых отцовских словах. Но понимает и то, что отец заискивает перед ней, потому что ощущает свою беспомощность: уйди она, отвернись, что ему останется? Только смириться. Ни силой, ни словом, ничем не сможет он ее остановить. И острая, тоскливая жалость побеждает — она судорожно бросает портфель под ноги и, ткнувшись в жесткий помятый пиджак, на мгновение застывает, обхватив отца худыми длинными руками. Губы ее шевелятся, словно выговаривая непривычные, идущие из какой-то глубины ее существа слова любви и жалости. Безмерная томи-тельная радость сострадания охватывает с такой силой, что хочется крикнуть, удариться о землю и заплакать во весь голос… но тут же испуг захлестывает ее, она стыдливо отстраняется.

Сияющее солнце стоит над головой, пахнет теплой соломой и сухими кленовыми листьями. Мир, как всегда, ясен и чист. Видно, как над рекой плывет сверкающая серебряная паутина и как белая пена бьется о тонкие серо-зеленые прутья ивняка.

…— Лиза-а! — звонко донеслось из гущи желто-красных деревьев. В школе-интернате только что закончился урок, и подруги звали Лизу, чтобы никто не заметил ее отсутствия. Этот урок Лиза прогуляла.

— Мне надо идти, — шепчет девочка; голос ее становится мягче, ясные серые глаза затуманиваются. — Мы всегда ходим вместе.

— Подожди! — Отец засуетился, долго и судорожно вытаскивал из кармана что-то твердое и круглое. — Вот тебе! Это груши, называются «бергамот». По-турецки означает — «княжеские груши».

«Княжеские груши» большие, прозрачно-желтоватые, бока их помялись и слегка почернели. Возле интерната несколько деревьев, на которых висят точно такие же груши, но Лизе кажется, что они и поменьше, и поплоше отцовских.

— Ты ешь. Они вкусные!

— Спасибо.

А голоса все звенят над кленами:

— Лиза-а!

— Да здесь я! — отозвалась Лиза раздраженно, и тогда несколько голосов сразу завопили ей навстречу:

— Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это!

— Где ты была? — закричала Лизина подружка Валечка, замахиваясь портфелем на мальчишек, которые встретили Лизу насмешками. — Я уж думала, ты заблудилась. Чего улыбаешься? Староста наябедничать собрался, но мы ему показали!

— А разве я улыбаюсь? — искренне удивилась Лиза, не замечая, что на губах ее — детских, но с едва заметной горькой морщинкой — дрожит улыбка. — Где была? Возле речки.

— Она с русалкой беседовала, — усмехнулся староста, серьезный, в роговых очках. — А я красней перед воспитательницами.

— Как же, с русалкой! Скрывает она что-то! — прокричала Валя. — Где была? — И шепотом Лизе: — Ну?

И Лиза, нехотя отстав от подруг, объяснила:

— Понимаешь… Я отца встретила.

— Ну?! Этого пьяницу? — Лицо у Вали стало насмешливым. — А что он