за ним показался хозяин, он строго позвал собаку, но тут Катя закричала:

— Не ругайте его, идите лучше к нам!

Хозяин приблизился к ним.

— Вам тут весело, — сказал он с завистью. — А мои все уехали на праздники, один я с Диком и остался.

— И правда, посидите с нами, — пригласил его Антон. Он знал эту привычку жены мгновенно заводить знакомства, руководить любой компанией, как опытный дирижер — оркестром. Возле нее было всегда шумно и оживленно. Вот и теперь она мгновенно соорудила нечто вроде подноса, подала его мужчине. Хозяин сенбернара улыбнулся ей в ответ устало и приветливо.

— Веселая у вас жена, — сказал он Антону. — Это хорошо. Пока молодые, веселитесь, радуйтесь жизни. Короткая она, ой какая короткая!

— Ну да? — удивилась Катя. — Ой, а мне, наоборот, кажется, что дни так уж тянутся, тянутся…

— Это пока вы молоды, — возразил гость. — Потом часы и дни начнут набирать скорость, а там запрыгают как бешеные, не успеваешь их ни посчитать, ни остановить! Ну, мне пора, не буду вам мешать.

Он поблагодарил, позвал за собой Дика. Тот неохотно пошел, оглядываясь на Катю.

— Видишь, даже собаки меня любят!

Упрек прозвучал в ее голосе, но Антон смолчал, потому что не так нужно было начинать этот разговор. Но Катя не унималась:

— А ты почему… почему ты меня не любишь?!

— Не нужно, Катя, — пробормотал он, поднимаясь. Но она преградила путь, закинула ему руки на плечи, приблизила лицо:

— Поедем отсюда, Антон, миленький! Поедем! Обменяю свою половину, в любой город поеду, лишь бы с тобой!

Было темно, и лицо ее бледно светилось перед ним — лицо, которое он столько раз покрывал поцелуями. От нее пахло духами, теплотой чистого, ароматного тела — запах был таким знакомым, как каждое ее движение, каждая интонация в звонком, капризном голосе!

— Но ведь твоя мать тоже старая и больная.

— А что мне до нее? Что она, растила меня? Да если б и растила, я же не привязанная, не прикованная. У нас, молодых, своя жизнь, Антошка, разве ты этого не понимаешь? Есть дома инвалидов, дома престарелых — для кого они?

— Только не для моей матери.

— Как я ее ненавижу! Она всему причиной. Пускай бы она скорей помирала!

Она отпустила его, закрыла лицо руками, затряслась в беззвучном плаче.

Антон снова сел, охваченный болью и гневом. Когда-то за такие же слова он ударил Катю. Она отлетела в угол, ударилась, в глазах у нее появился ужас, а он, ошеломленный, торопливо отошел от нее с горящим лицом.

— Молчи, Катя.

— Ты снова начнешь мне говорить про долг и доброту? Про терпение?

— Не издевайся.

— Восемь лет ты ей служишь! Восемь лет, которые она забрала у меня!

Как ни странно, сейчас он испытывал не гнев, а жалость к Кате. Она не знала, что такое терпение, долг, что такое чувство к матери, и ее нужно было жалеть, как жалеют слепого или увечного. А ведь и она его жалела, потому что не понимала, как можно нести столько лет такое бремя — нести терпеливо и упорно. Что-то страшное было в ее непонимании, в том, что такие же слова — о неразумности его, о том, что матери лучше умереть, чем жить в таком состоянии, — он слышал и от других. Даже участковый врач сказал, что, может, не стоит тратить столько на лекарства, что не стоит так изнурять себя, а это значило в глазах Антона, что лучше бы дать матери спокойно умереть, и тогда можно будет снова жить с Катей, чувствовать себя свободно и несвязанно, и он задохнулся, выскочил из дому и долго стоял у ограды, на холодном осеннем ветру.

В первые месяцы и впрямь было мучительно тяжело справляться с неподвижным телом, видеть, как гаснет в глазах сознание и возвращается после огромных усилий его и деда, делать множество черной, неприметной работы, которая теперь была привычной и не такой обременительной. Но иначе было нельзя, ведь он всегда помнил, что мать и дед вырастили его и поставили па ноги. Отец его, кочегар с ТЭЦ, рано умер. Да и не только в долге было дело. Наверно, крепко сидело в Антоне чувство кровного единства с семьей и еще что-то, чему дать название он затруднился бы, но что было так же неотделимо от него, как группа крови или цвет волос… Случись беда с Катей, он и за ней ухаживал бы так же истово и самозабвенно, потому что и она была родным человеком, и на нее распространялись узы кровности и родства..

Катя ушла в первый же год. Ушла, резко и отчужденно заявив Антону:

— Все. Я больше не могу выносить эту каторгу. Или я, или она!

Он пробовал уговаривать ее, потом, окаменев, молча слушал Катины оправдания, молча смотрел, как она укладывала чемоданы.

— Ну что ты молчишь? — Она и сейчас не могла выносить его молчания и подыскивала самые обидные слова, чтоб задеть его побольнее, заставить взорваться. — Этакий тихий мужичок-молчальник! Такой правильный, хороший! Ты…

Он молча слушал и все больше жалел свою бывшую жену. Раздался грохот, далеко в небе взлетел букет разноцветных огней, осветивший все вокруг. Начинался салют. Стало ясно видна Катя — растрепанная, в злых слезах; он потянулся, чтобы поправить ее волосы, но она отшатнулась, выкрикнула проклятье — злобное, несправедливое. Полетели на землю консервы, белые пластмассовые стаканы. Он потянулся за ними, но Катя стремительно топнула ногой, потом еще, еще. Что-то затрещало, брызнуло, покатилось. И тогда он поднялся и, не оглядываясь, побрел прочь по песчаной дороге, а разноцветные салюты все взлетали и взлетали над краем парка, освещая все то зеленым, то синим, то красным огнем. С улиц, примыкающих к парку, донеслись крики «ура!», молодые голоса звенели весельем и радостью. Он свернул с дороги, пошел напрямик к дому, и было слышно, как чавкает под ногами раздавленная скользкая листва и в домах глухо лают собаки.

Когда он пришел домой, дед встретил его в сенях.

— Матери лучше, ты уж посиди с ней, поговори… Антон зашел в комнату, и выцветшие, измученные глаза матери встретили его такой любовью и лаской, что он почувствовал, как слезы защипали глаза. Подошел, бережно закутал ее одеялом.

— Ну что, мама? Лучше тебе, видишь.

Она слабо обняла его худой рукой, по-детски жалобно сказала:

— А мой же ты сынок… Будто встретилась с тобой опять. Взять бы сейчас и умереть. И что это бог не дает смерти? Мешаю тебе…

— Ты чего? — Горло у него перехватило спазмой. — Наоборот…

Он