– Ты поплачь и забудь, доча, – твердила свое бабка. – Посмотри, какие у тебя дети, а что Мишка дурак – наплюй, главное, дети, у них вся жизнь впереди, тебе нужно о них думать, поплачь и забудь…

Устав, мать наконец отпустила их, отвернулась и пошла, сгорбившись и чуть пошатываясь, в дом. Комарова сидела на полу, глядя ей вслед; когда мать скрылась в комнате и звякнула дверным крючком, провела рукой по голове и почувствовала под пальцами липкую влагу. Отдернув руку, она поплевала на пальцы и потерла.

– Ка-ать… – позвала из своего угла Ленка. – Сильно больно?..

– Да так… – Комарова еще раз осторожно потрогала голову. – К доске какой-то приложилась.

Ленка выбралась из угла и подошла к сестре.

– Кать, ты прости меня, а…

– Да ладно, чего теперь. Помнишь, бабка говорила: «чему быть – того не миновать».

– Ага. – Ленка присела рядом на корточки. – Это она про своего первого мужа так говорила.

Бабкин первый муж после войны работал на станции грузчиком, был, как рассказывала бабка, хороший и красивый мужик (в ее понимании это значило «высокий»), но много пил, и люди не раз говорили ему, что рано или поздно он заснет на путях и попадет под поезд, а он только смеялся и отмахивался. Под поезд он действительно не попал, только поехал однажды по какому-то делу в город, и там его задавило трамваем (бабка говорила «транваем» и очень обижалась, когда старшая Комарова ее поправляла). Она часто повторяла, что под трамвай он попал трезвый, потому что в поездках как раз никогда не пил. Второй бабкин муж, от которого у нее родился комаровский отец и которого Комаровы тоже не знали, с войны возвратился без правой руки, но и одной левой ему хватало, чтобы таскать жену за волосы по всему двору и бить о стену дома: бабка как-то раз показала Комаровой темное пятно на одном из бревен и сказала, что это след от ее разбитой головы. Комарова ответила, что лучше бы это его задавило в городе трамваем, и бабка заплакала.

– Слушай, Кать… Хорошо было бы, если бы бабка жива была, да?

– Чего ты мелешь? Хорошо бы, не хорошо бы! Бы да кабы, да во рту росли б грибы… и был бы тогда не рот, а целый огород… Померла бабка… и спать пора, завтра с утра полоскать пойдем на речку.

– Да знаю я, но все-таки… хорошо бы, если бы жива была, – грустно сказала Ленка и замолчала.

– Ладно, не куксись, – застыдившись, пробормотала Комарова и погладила сестру по плечу. – Померла, что теперь… Все помирают, отец Сергий вон говорит, что нельзя долго плакать по покойнику, потому что он уходит в жизнь вечную, где ему лучше, чем на грешной земле…

– Как думаешь, правда это, Кать? – всхлипнула Ленка.

– Отец Сергий врать не будет, если говорит, значит, так оно на самом деле и есть.

На улице начинал накрапывать дождь: по крыше застучало, и Комарова тоскливо подумала, что если будет ливень, то придется лезть на чердак, расставлять там миски и ведра, а потом несколько раз за ночь проверять, не переполнились ли. Батя давно грозился починить крышу, но все так и не чинил, а когда мать ему напомнила, махнул рукой и сказал, что там уже так все прогнило и провалилось, что проще заменить все разом, а лучше вообще снести весь дом и отстроить заново, а не ставить латки, от которых никакого толка, одна только морока. И теперь, когда начинался дождь, капли глухо падали в сосновые опилки, которыми было посыпано на чердаке – бабка почему-то считала, что мыши не любят сосновых опилок и не станут жить там, где ими посыпано. В сильный ливень вода просачивалась в комнаты, и на стенах образовывались длинные рыжие потеки и пятна, в которых Комаровы рассматривали по вечерам человеческие лица и всяких чудны́х животных. Иногда, лежа перед сном в своих кроватях, они вслушивались в шорох капель на чердаке и загадывали, какое животное это может быть.

– Это крот, – говорила Комарова. – Он роет в опилках нору и хочет устроить там дом для своих кротят.

– Нет, это змея, – выдавала в ответ Ленка. – Слышишь ее: топ-топ-топ…

– Змея ползет, а не топает.

– У моей змеи есть ноги.

– Не бывает змей с ногами! – немного сердилась Комарова и приподнималась на локте, чтобы строго посмотреть сквозь темноту на Ленку.

– Бывают такие змеи! – обижалась Ленка. – Змея-медянка, мне дядя Гена говорил, у нее есть ноги, шесть ног, он сам видел! Она во мхе под старыми деревьями живет!

– Дядя Гена ее с пьяных глаз видел, – говорила Комарова, и ей становилось немного стыдно перед дядей Геной, потому что он, когда пил, делался добрым и разговорчивым, а не как их батя. Но все равно ей было обидно, что Ленка, придумывая своих ненастоящих зверей, всегда отвечает, что это дядя Гена ей сказал, что такие звери есть на самом деле и что он даже не раз их видел в лесу. – Спьяну можно что угодно увидеть, хоть с десятью ногами змею.

– У змеи-медянки шесть ног, шесть!

– Сто шесть! – передразнивала Комарова. – Двести шесть!

– Моя змея съест твоего крота! – в Ленкином голосе задрожали плаксивые нотки. – Моя змея съест твоего крота и его кротят и будет жить в его норке в опилках!

– Ее дождем зальет, – продолжала сочинять Комарова, понимая, что еще слово – и Ленка, скорее всего, разревется, но не желая так просто сдаваться. – Слышишь, как льет? Зальет твою змею, и привет.

– А она спустится в комнату и тебя съест! Одним махом тебя проглотит! – сдавленным плаксивым шепотом спорила Ленка.

– Если меня, то и тебя съест, дура.

– Это моя змея, моя змея меня не съест!

– Съест! Проглотит и не заметит, она такая же дура, как ты!

Ленка начинала реветь, и иногда Комарова слезала с кровати, подходила к ней, присаживалась рядом и успокаивала, говоря, что все это глупости, что все равно нет никакой змеи на чердаке и ничего там нет, только дождевая вода просачивается через крышу и капает в опилки, так что и спорить тут не о чем, и Ленка понемногу затихала. В другой раз, обозлившись на Ленкину дурость, Комарова, наоборот, лежала молча и не отвечала, даже если Ленка ее звала, и та тоже понемногу сама успокаивалась и обиженная засыпала, но наутро ничего не помнила.

Она сбросила одеяло – в комнате было еще жарче, чем на улице, – и отвернулась лицом к стене. Было тихо, только в доме все время поскрипывало и потрескивало, и один раз что-то едва слышно прошуршало по коридору: это кошка Дина вернулась с вечерней охоты и потащила к родительской комнате задушенную мышь, чтобы похвастаться перед матерью. Поначалу мать за это Дину шугала, даже веник поставила в углу возле двери, но кошка упрямо продолжала приносить мышей, а иногда и крыс, и к утру их иной раз находилось под дверью не меньше десятка. В конце концов ее взяла, и мать стала выставлять ей за крыс блюдце молока или творога, но, когда попыталась осторожно почесать за ухом, Дина сперва зашипела и цапнула ее за палец. «Что ж ты за кошка такая? – вздохнула мать. – Не погладишь тебя…» Потом она стала хвалить ее каждое утро, и Комарова думала, что, может, если они с Ленкой и мелкими тоже начнут ловить мышей и крыс, мать перестанет их наказывать и будет говорить с ними ласково, «ты моя умница, ты моя хорошая, ты моя помощница…» Дина слушала, вылизывая свое блюдце, пошевеливала порванными на кончиках ушами, постепенно почти приручилась и иногда давала матери провести ладонью по своей камышовой спине, а когда мать плакала после ссор с батей, могла иной раз прийти, сесть рядом и прижаться к материной ноге теплым боком. Комарова прислушалась. Если это и была Дина, то вернулась она совсем бесшумно, и Комаровой вдруг тоже захотелось пробежать по коридору до входной двери и пропасть вслед за ней в жаркой и дождливой ночной темени.