– Надо было встать рядом и пожарить им картошку, – заметила Полина.

– Я знаю. Психолог тоже говорила, что нам нужно совместное занятие. Но я физически не могла заставить себя подойти к ним. И я ненавижу их картошку. Терпеть не могу. Они стояли и ели прямо со сковороды – Рома объявил, что так вкуснее. И Дашка была счастлива, понимаешь? У нее было счастливое лицо. Ей ничего, кроме этой картошки, которую она цапала со сковороды, в жизни не нужно.

– И ты устроила скандал.

– Нет. Я попросила есть как люди, за столом, из тарелок, а не как животные.

– А они продолжали есть.

– Да… Рома еще подмигнул Дашке, мол, ешь, я разрешаю. У меня было только одно желание – вывалить им обоим эту сковороду на головы. Я сойду с ума. Валентина Даниловна права, я стану такой же сумасшедшей, как моя мать.

– Тогда разводись, если решила. Рома хороший отец, будет давать деньги на Дашу.

– Он у меня ее отберет. Ты думаешь, он всегда такой мягкий? Он очень изменился за эти годы. Стал злым, нетерпимым. И жадным. Так странно – всегда легко расставался с деньгами, а сейчас каждую копейку считает. Я всегда ненавидела жадных мужиков, Рома таким не был. Тратил все, что было. На меня никогда не жалел. Сейчас я с ним даже в магазин не могу ездить – он чеки проверяет, следит, как кассирша отбивает, один раз или два. Если я крем покупаю или шампунь, то он аж в лице меняется. Ничего не говорит, но я же вижу – ему жалко. На шампунь жалко. Сегодня утром я увидела, как он доливает воду в моющее средство. Так его мать делает. У меня всегда были свои деньги, его это раздражало, но он молчал. Да я плевать хотела, как он к этому относился. Зачем я уволилась? Думала, что так лучше будет. Для семьи лучше. Это такое унижение. Он мне выдает на хозяйство. Так и говорит – «на хозяйство». Я спросила тут в шутку: а трусы мне можно купить новые, это считается хозяйством? Он обиделся. Ты видишь, до чего я докатилась? Я должна просить у мужа деньги на трусы. Если я только рот раскрою, Дашу он заберет. Ему и не придется ничего делать – она сама решит, что хочет жить с папой. Да еще свекровь руку приложит. И у меня нет сил, никаких сил. Я не выдержу, сорвусь, все испорчу, будет только хуже. И куда мне уходить? К кому? У меня нет сил даже любовника завести. Не хочу, ничего не хочу. У тебя так бывает – когда ничего не хочешь?

Ольга Борисовна держалась на удивление хорошо, можно даже сказать, просто отлично. Память ей уже изменила, но сердце работало исправно. Да еще и таланты открывались – она увлеклась монофонами, которые считала гениальными, и мечтала когда-нибудь издать отдельной брошюрой. Полина принесла Лизе образец творчества:

«Соседка Светлана сживала соседей со свету. Соседи считали Светлану сумасшедшей. Светлана ссорилась с соседями, сводя с ума склоками, сутолоками, скабрезностями. Сумасшедшая Светлана спокойно смотрела сериалы, солила сыроежки и собиралась съехать в соседнее село к сожителю».

– Полина, это нормально? – удивилась Лиза.

– Это очень хорошо. Тренировка памяти, если хочешь. Любая работа мозга идет в плюс. Ты знаешь, что она для меня написала? «Прекрасная Полина, прими поздравления. В прекрасный полдень пожелаю прибавления потомства, процветания!»

– Очень мило, – скривилась Лиза, – тогда я буду вышивать котов и натюрморты. Или рисовать Ван Гога по цифрам – знаешь, есть такие наборы, с кисточками и красками. Тыкаешь кистью в нужный цвет и закрашиваешь контур. Получается ваза с подсолнухами. У моей свекрови вся стена в таких натюрмортах.

– Если тебе это будет нравиться, вышивай, рисуй. Я вот носки вяжу. Хочешь, тебе свяжу? Настоящие, шерстяные.

– Нет, не хочу. Это называется монофоны? Бред какой-то. Как можно потерять память, но знать, что такое монофоны?

– Мне кажется, это тоже из времен ее молодости. Она живет не сейчас, а тогда. Когда она ходила на алексеевскую гимнастику и писала монофоны.

– Никогда про это не слышала, – удивилась Лиза, – так странно, я ничего не знаю о жизни собственной матери. Никогда не спрашивала, а она не рассказывала.

– У нее целая тетрадка с этими монофонами сохранилась. Мне кажется, она всерьез ими увлекалась.

– Ну да. Дурдом. Четыре черненьких чумазеньких чертенка чертили черными чернилами чертеж. Это тоже творчество? Или вот, я придумала, прямо про себя: «Жалкая женщина не желала жить. Жизнь – желе. Женщина – жирная жаба. Жених – жлоб».

Полина засмеялась.

– У меня бы так с ходу никогда бы не получилось, – призналась она.

– У мамы хотя бы есть воспоминания, в которых она была счастлива. Ей есть куда вернуться. А мне куда? Что мне вспомнить? – отмахнулась Лиза.

Она смотрела на мужа, который раньше чем она ожидала оброс пузом, потерял волосы, начал брить голову и отращивать бородку с усами, считая себя исключительно брутальным. Рома нацепил элегантные очки, имея нормальное зрение, – на оправе он не сэкономил. Лизе становилось смешно, когда она видела, как муж тщательно бреет голову и подравнивает аккуратную бородку. Она смотрела на дочь, которая, несмотря на все ее усилия, оставалась рыхлой, белесой, медлительной и тугодумной, совсем некрасивой девочкой в очках – в школе над такими обычно смеются. У Даши появились прыщи, и она закрывала лицо волосами, как занавеской. Она втискивалась в джинсы, протертые, как и у свекрови, между ногами. Сверху напяливала балахон и становилась совсем квадратной.

Лиза смотрела на себя – тонкую брюнетку, слывшую красавицей интеллектуалкой и превратившуюся в домохозяйку, которой хотелось выть на люстру и у которой не было никакого занятия. Она не понимала, как так получилось. Почему? Неужели это ее жизнь? Неужели это всё? Лиза стала ходить на йогу, чтобы хоть как-то выпростаться из апатии и сонливости. Бросала йогу и вышивала крестиком уродливых котят, которых потом без сожаления выбрасывала. Чтобы как-то заполнить пустые часы, она начала готовить – скупала все новшества: хлебопечки, мультиварки, соковыжималки, специальные ножницы для резки зелени и контейнеры для ее хранения. Смешные устройства, чтобы варить яйца, и формочки, чтобы жарить идеальную яичницу. Пренебрегая скупостью мужа, ездила за мясом к фермерам, за рыбой – в рыболовное хозяйство. Готовила дома суши и роллы. Пекла правильный хлеб из муки грубого помола. Бросив вышивку, записалась на курсы живописи. Лиза убивала собственное время и себя. Ждала, когда можно будет лечь спать. Заводила будильник, чтобы проснуться, хотя не понимала, зачем вообще просыпаться. Зачем вставать в семь тридцать утра? Что изменится, если она встанет в девять? Или в десять? Ничего. Зачем она куда-то ходит? Зачем вообще живет? Ради того, чтобы утром проводить дочь и мужа и снова лечь спать? Чтобы смотреть по телевизору соревнования поваров? Чтобы заставить себя встать, принять душ, съездить за мясом, приготовить его и сесть перед телевизором?

Однажды она не встала в семь тридцать, чтобы проводить Дашку в школу, а Рому на работу. Она не спала, но лежала в кровати и слышала все, что происходит за стеной. Они делали бутерброды и жарили яичницу. Так Лиза поняла, что не нужна ни дочери, ни мужу. Они могут сами собраться и уйти. На следующий день Лиза встала в десять – на телефоне не было ни одного пропущенного звонка, ни одной эсэмэски. Посуда была помыта, а Дашка даже застелила постель.