Ну конечно! Тогда получается, что каждый человек – это тантамареска, а не только несчастные обитатели «Сосен» и подвалов Гаэты, где всем правят американские иван иванычи!

При этой мысли зеркальный Алексей посмотрел на Алексея реального как-то подозрительно, но молодой человек уже не обратил внимания на это взгляд. Он отошел от зеркала, повалился на кровать и моментально уснул, пораженный неожиданным открытием.

Верхотуров не понимал, как он попал в это странное место. Нет, место само по себе было очень красивым, и любой человек с удовольствием бы в таком оказался, но старый генерал мгновенно про себя окрестил его «заколдованным». Несмотря на то, что все здесь дышало покоем, уютом и эдаким философским спокойствием.

Говорят, тремя вещами в мире можно любоваться бесконечно долго – игрой морских волн, пламенем костра и сиянием звезд в ночном небе. Здесь все аккуратно собралось вместе. Ласково плескались волны, набегающие на пологий песчаный берег. И звезды над головой имелись, притом крупные, висящие совсем низко, как это бывает в южных широтах, и пляшущих языков у небольшого костра тоже было хоть отбавляй.

Следуя старой чекистской привычке, Верхотуров не спешил обнаруживать себя и застыл на месте, прислушиваясь к разговору двух человек, находившихся подле костра. Опасений они генералу не внушали, но настораживала их странная одежда.

Один, полулежавший на песке, явно изображал некого римского патриция античного времени. Получалось это у него неплохо. И дело было не только в вальяжной позе, не только в его одежде, а одет он был в белую тунику, по краям богато расшитую золотым геометрическим орнаментом, но и во внешности этого человека. Героический античный профиль, завитки золотистых волос, жесткий взгляд глубоко посаженных светлых глаз. Не хватало лаврового венка, и готов портрет какого-нибудь римского императора. Может, именно потому собеседник называл его Нероном.

Собеседник Нерона был одет в подобие армяка или кафтана. Точнее сказать Верхотуров, затруднялся, поскольку совершенно не разбирался в старинной одежде, но был готов поклясться, что носили такое в веке, наверное, девятнадцатом, если не раньше. Единственное, что было знакомо генералу, это портянки на ногах, опоясанные веревкой, очевидно, чтоб не спадали, и той же веревкой стянутые с лаптями. Портянки Верхотурову в молодости доводилось носить самому, потому он их признал сразу.

Впрочем, лицо у этого крестьянина времен Российской империи было весьма благообразное, внушающее невольное почтительное уважение. Одна борода чего стоила – широкая, окладистая, белоснежная. А вот руки не совпадали с остальным обликом. Ладони были узкими, словно он был из рода, на протяжении нескольких поколений занимавшегося исключительно умственным трудом, да и пальцы тонкие, длинные. Такие принято называть музыкальными.

Генерал аккуратно приблизился, застыв метрах в пяти от этих людей, уютно расположившихся у костра. Хотя особо конспирироваться не имело смысла. Оба были настолько увлечены спором, что, подойди Валерий Константинович ближе, собеседники его вряд ли бы заметили.

Верхотуров прислушался.

– Pro deum atque hominum fidem! – торжественно произнес изображающий из себя римлянина. В голове у генерала что-то щелкнуло, как будто включился синхронный перевод на русский язык. Гнусавый мужской голос торопливо заговорил перевод, немножко перекрывая речь римлянина: «Призываю в свидетели богов и людей!» – Чушь и еще раз чушь! – продолжил Нерон, а Валерий Константинович стал внимательно вслушиваться в его речь. – Император не имеет права на любовь! Да вы сами вспомните-ка, достопочтенный Федор Кузьмич, сколько всего вами для государства сделано! И чем все закончилось? Вам что, напомнить вашего Пушкина? – Патриций, полуприкрыв глаза и высоко задрав подбородок, громко процитировал:

Читал он стихи скверно, явно перебарщивая с чувствами и эмоциями, но «крестьянин» решил этого не замечать. Он лишь улыбнулся и вопросительно посмотрел на собеседника.

– Ну и где народная любовь к своему правителю, сам же видишь, что люди неблагодарны, и если кого-то любят, то только себя! – продолжал распаляться Нерон.

– В каждом человеке живет любовь. Просто, кто-то это чувствует, а кто-то – нет, считая, что без нее легче жить, – у Федора Кузьмича оказался приятный бархатный голос.

Он хотел сказать что-то еще, но кудрявый красавчик в тунике нетерпеливо перебил его, безапелляционно заявив, что в любом случае не надо никого утешать, ибо все люди – дрянь и мерзость. А для примера он может привести случай с поджогом Рима.

– Уж не знаю в точности, кому из предводителей христиан пришла в голову дикая идея запалить город, дабы таким способом навлечь на своих единоверцев кару со стороны властей и тем самым увеличить число мучеников, но после моей смерти они обвинили в этом чудовищном преступлении именно меня. И представь себе, Федор Кузьмич, что остальные жители – право слово, скоты, иное слово подобрать затрудняюсь – поверили им, хотя прекрасно знали, что в ту ночь я находился за тысячи стадий от Рима. Более того, расследование велось очень обстоятельно, и установлено было совершенно точно: их работа, христиан этих самых! Но позже они все равно все свалили на меня. Дескать, вдохновение меня покинуло. Меня! У которого с вдохновением все всегда было в порядке! И вот когда мои люди подожгли Рим, я оделся в шутовское одеяние и, усевшись на безопасном расстоянии, любовался пламенем, в то же время играя на лире и декламируя собственную поэму о гибели Трои. Да-а, такое еще выдумать надо! Я вообще никогда в жизни не сочинял стихов про пожар Трои! Ну, что за нелепость? И все поверили потому, что люди ненавидят себе подобных и радуются, когда у кого-то случается беда. И в особенности, если беда эта случается у сильного мира сего. Каждому приятно пнуть умирающего льва!

– В тебе говорят тщеславие и обида, Нерон, – ответил Федор Кузьмич.

– Но подожди, ведь я столько сделал для них! При мне весь Рим оделся в камень и мрамор. Я подарил миру Золотой дворец – символ величия государства, глядя на который послы безропотно подписывали самые невыгодные договора, ибо не хотели ссориться с великой державой. Наши легионы завоевали весь мир. А знал бы ты, сколько нечистых на руку чиновников я лишил своих постов, облегчив жизнь простому народу! Все позабыли, все. Да и впоследствии, уже после моей смерти, лишь один из таких Пушкиных по имени Дион Хризостом набрался смелости написать, что римляне были счастливы во времена Нерона и желали бы, чтобы он правил вечно. Остальные наплели про меня столько небылиц, что…

– Ты требуешь любви, как платы. А она платой не является, – спокойно ответил Федор Кузьмич. – А вот почему ты не вспомнишь о том, что похвалившего тебя философа Диона Хризостома император изгнал из Рима? Почему этот философ не побоялся говорить то, что властителям не хочется слышать?