Свадьба началась.

Я давно подметил, что в подобного рода церемониях не обходится без доли цинизма, и чем дальше от эпицентра, тем он явственнее. Однажды, во время поминок моей бабушки, я случайно подслушал некоторые подробности из её почти столетней биографии. Мне не хотелось устраивать скандала, но я понял, что если и бывают драки на празднествах или поминках, то нередко из-за подслушанного грязного разговора или двусмысленного тоста. Здесь, на свадьбе, мы составляли периферию, и народ, кроме того что неумеренно много ел и пил, ещё и сплетничал напропалую. Так я узнал, что Хвича Г. – бывший вор в законе.

– Настоящий воровской авторитет не для Геронтича. Этого Хвичу развенчали ещё лет двадцать назад в тюрьме. Пуп ему вырезали, теперь он – просто-напросто барыга, – сказал, хихикая, толстяк, сидевший напротив. Он был бы не прочь пройтись ещё по адресу Серго, но покосился на меня и замолк. Тут встал его сосед Ростом и, слащаво улыбаясь, присоединился к здравицам в честь избранного тамады и одновременно, как актёр в театре, говорящий в сторону ремарку, чехвостил тамаду на потеху сидящим рядом. Ничего не ведающий Хвича Г. энергично раскланивался, посылал во все стороны воздушные поцелуи, что создавало комический эффект.

Свадьба шла своим чередом, когда наступила небольшая пауза, даже прекратили музыку. Заглянул важный гость – огромный тучный мужчина, с холёным лицом и усами. Серго подбежал к припозднившейся персоне и подвёл к столу, где находились жених и невеста. Гость одарил молодых, потом повернулся к общественности и спросил во всеуслышание, как ей нравится вино. «Батоно Вано! Батоно Вано! Спасибо, спасибо!» – послышались подобострастные возгласы. Довольный батоно Вано попрощался и, несмотря на протесты хозяина и гостей, торжественно удалился. «Главный отравитель! – послышался мне игривый шёпот сбоку. – Сколько народу своим суррогатом извёл!» Насколько я понял, батоно Вано был директором винзавода.

Признаться, у меня не было аппетита: слегка ныл желудок. К тому же было обидно за Серго. Невысокого роста, он хлопотал, суетился, а один раз даже чуть не споткнулся, что вызвало недоброжелательное оживление моих соседей за столом. Захотелось прогуляться. Закуривая, я направился по дорожке, мощённой осколками мрамора, к воротам. Меня опередила быстроногая девчушка. Она несла накрытый бумагой таз, явно с пищей, и сумку с бутылками.

Улица, залитая солнцем, была пустынной. Смотреть было не на что – те же заборы, сады… Быстроногая девочка куда-то спешила. Из любопытства я последовал за ней. Она несколько раз свернула и потом упёрлась в полуразрушенную каменную ограду. Видимо, здесь находился упомянутый механический завод. Сквозь зияющие проломы в ограде виднелись опрокинутые вагонетки, раскуроченное оборудование, покоящееся в разросшемся бурьяне, в глубине двора корпус с пустыми глазницами. Место казалось тихим и прохладным. «Вася, Коля!» – позвала девочка. Из зарослей бурьяна появились два существа – в оборванной одежде, обросшие, грязные. Типичные бомжи. Один из них раболепно протянул руки через пролом в ограде. «Это вам угощение от Серго Геронтича», – на ломаном русском объяснила она. Те в знак благодарности закивали головами и затем скрылись с харчем в кустах. Девочка, увидев меня, наблюдающего за всем этим на расстоянии, улыбнулась и сказала: «Они бывшие рабочие завода. Есть ещё третий. Он инженер. Бедняга спился окончательно и заболел, лежит где-нибудь под кустом». Некоторое время мы шли рядом, потом девочка поспешила обратно на свадьбу («Много дел! Мать заругает!»), я же замедлил шаг.

Возвращаться не хотелось. Уже на некотором удалении от ворот Серго я вовсе остановился. Два перепивших-переевших гостя окропляли, а третий облёвывал забор хозяина свадьбы. Я стоял и не знал, в каком направлении идти. Вдруг почувствовал, что эту сцену наблюдает ещё кто-то. Обернувшись, увидел пожилую даму с зонтиком. Она смотрела с нескрываемым презрением. Её внешность была необычной для этих мест – женщина напоминала заблудившегося интуриста. Вдруг последовало:

– Schande! Sie schamen sich sogar vor einem alten Menschen nicht!

Меня передёрнуло, фраза на немецком была выговорена чеканно и так, как говорят в Северной Германии. Я мог поручиться за это как специалист по немецкому.

– Ты посмотри на Веру, опять на немецком базарит! – воскликнул один из писающих.

– Кто знает, на каком языке она базарит, может быть на тарабарском. Старческий маразм у неё! – ответил другой, уже заправлявший брюки. Обоих сильно развезло.

– Achten Sie nicht darauf, Frau, – сказал я ей. Она резко повернулась и пошла прочь. Я некоторое время смотрел ей в спину. Её походка выдавала возраст (она опиралась на зонтик), но в ней чувствовалась энергия гнева.

Сославшись на дела, я попрощался с Серго и уехал. Он был недоволен.

Через шесть месяцев Серго приехал ко мне в Тбилиси. Дела его по службе в том городке не складывались, но его больше заботило здоровье дочери. Я сделал несколько звонков и устроил её на приём к профессору из института Чачава. Потом мы посидели с Геронтичем за кружкой пива. Он продолжал обижаться за то, что я рано уехал со свадьбы.

– А как поживает фрау Вера? – неожиданно ввернул я. Геронтич несколько опешил, но потом слегка осклабился и рассказал историю.

Тётя Вера прибыла в город вместе с заводом в 50-е годы. Работала библиотекарем, пока библиотеку не разворовали, как и завод. Кому нужны были старые книги, к тому же на русском языке? Она всегда отличалась строгим нравом и позволяла себе публичные нравоучения. Незамужняя, под старость лет тётя Вера вообще стала несносной. От репутации местной сумасшедшей её спасало то, что люди знали, что она была справедлива в своём обличительном пафосе, который проявляла невзирая на лица. У неё была мания – увидит на улице брошенную бумагу, подденет её наконечником зонта и ищет кругом урну. Она впадала в бешенство, если сама урна была опрокинута. В последнее время объектом своих филиппик она выбрала брошенный на одной из улиц «Форд». Он принадлежал местному руководителю «Мхедриони», которого застрелили в этом автомобиле, о чём свидетельствовали дырки от пуль автоматов в его корпусе. Для старой женщины этот «Форд» явился олицетворением беспредела, жертвой которого стали заводик и её библиотека. Она ходила по инстанциям с требованием убрать «памятник безобразию». Над её энтузиазмом только посмеивались.

– Откуда её немецкий? – спросил я.

– Ты знаешь, Нодар, всё время мы думали, что она русская. Но, когда стала стареть, неожиданно перешла вроде бы как на немецкий. Так бывает у людей в старости, когда они вдруг начинают говорить на своём первом языке, – здесь Серго подлил мне и себе пива и продолжил: – Кстати, бедняжка, недавно умерла. В один прекрасный день она совсем была вне себя от возмущения и пыталась сдвинуть с места «Форд». Сердце не выдержало.

– Так бывает, – заметил я. Потом мы перешли на воспоминания об университетском прошлом.

…Как бы набираясь духу перед тем, как свернуть с улицы Кахиани на Лоткинскую, старенький трамвай делал на углу остановку. Ему предстояло вписаться в глубокий вираж. И вот, когда он, накренившись, начинал отчаянно скрежетать колёсами, с задней площадки один за другим спрыгивали мужчины разного возраста и комплекции. Ещё до того, как свернуть трамваю, они изображали безучастность, и только когда вагон двигался с места, начинали слегка волноваться и толкаться в проходе. Они плавно отделялись от подножки, чуточку как бы задерживаясь в воздухе, приземлялись, по инерции делали короткую пробежку вдогонку уходящему трамваю и степенно продолжали свой путь. Таким образом взрослые подавали дурной пример детям, тоже норовившим прыгать с подножки движущегося транспорта. Выйдя из виража, только-только выпрямившись, трамвай делал очередную остановку – всего в метрах тридцати от поворота.