Как-то Паата попал на одну посиделку, на которой собиралась весьма интеллектуальная компания. При свете ламп, в холоде, потягивая плохо сваренный кофе, куря сигареты, гости говорили о Фрейде. Здесь Паата услышал много новых умных слов. Один знаменитый юноша использовал такое благозвучное выражение, как «эпиникии». Паата не рискнул выяснить, что оно означало. Обратила на себя внимание фраза одной психологини: «Художник не нуждается в зрителе. Пианист может играть и для себя только». «Неужели», – поймал он себя на мысли.

По мере того, как улучшалось исполнение пьесы, ему мечталось произвести фурор, пусть и местного значения. Но произошла заминка. В автобусе Паата увидел девочку лет десяти, у которой в руках был нотный альбом Чайковского «Времена года». Он не выдержал и, улыбаясь с деланным умилением, спросил, не играет ли она что-нибудь из альбома. «Октябрь», – ответила девочка, раскрасневшаяся от странных по месту и содержанию расспросов. Покраснел и Паата. Он не предполагал, что эту пьесу исполняют чуть ли не в начальных классах. Ему стало неудобно за себя. Однако буквально в тот же день вечером дали электричество и Паата посмотрел репортаж с конкурса Чайковского, где в качестве обязательной программы для маститых исполнителей были пьесы «Июнь» и «Октябрь» из «Времён года». Он торжествовал, весь вечер не вставал из-за пианино. «Играют многие, но немногие исполняют!»

С некоторых пор у него появилось что-то вроде искуса – как увидит пианино или рояль, начинает его внимательно осматривать, поднимать крышку, набирать аккорды. Паата знал, что в городе нет семьи, которая не имела бы собственный инструмент, но он не мог себе представить, что весь Тбилиси заставлен пианино и роялями. Их можно было увидеть в самых неожиданных местах, и в девяти случаях из десяти – вконец обшарпанными и расстроенными, совершенный хлам. В каждом укромном углу Паате мерещились рояли-инвалиды. Оставалось гадать, кто, зачем и как доводил их до такого состояния. На одном заводе, в стороне от оживлённой проходной, Паата обратил внимание на два вприслон стоящих друг к другу пианино. Они посерели от пыли. Рядом находился столик, у которого восседал столетний старичок в форме пожарника. Он тоже был весь серенький от пыли. Его никто не замечал. Разве что только Паата увидел, когда смотрел по своему новому обыкновению на вышедшие из употребления музыкальные инструменты.

Паата ждал подходящего момента, чтобы открыться и… сдерживал себя. Надо, чтобы сначала из музыкантов кто-нибудь послушал – может быть, что подскажут. И вот однажды он встретил на улице пьяницу-настройщика. Тот стоял у гастронома с собутыльниками. После дежурных взаимных расспросов о житье-бытье Паату вдруг осенило – а не пригласить ли бывшего джазмена к себе, музыкант всё-таки. Настройщик сначала решил, что у Пааты проблемы с пианино. «До сих пор не продал его? – последовал вопрос. В ответ Паата загадочно улыбнулся. В гости настройщик пришёл без опоздания и трезвым. Немножко посидели за столом. Слегка разгорячённый хозяин вдруг подсел к инструменту, поднял крышку, помассировал пальцы, сделал паузу… и заиграл. Когда обернулся, посмотрел на гостя. Лицо джазмена выражало серьёзность и сосредоточенность, оно как будто даже изменилось и разгладилось. После некоторого молчания он сказал: «Побольше бы жизни!»

«А вообще недурственно», – заключил он и налил себе водки в стакан. Паата приободрился.

С дебютом долго не получалось. Во время одного застолья у своего сотрудника он предпринял попытку ненавязчиво привлечь внимание к своей игре. Подошёл к пианино, открыл крышку, но неудачно. Он сам не услышал первых аккордов. Народ был уже разморен от питья и курева, и его тянуло больше горланить что-нибудь застольное.

В другой раз он затеял исполнение пьесы в доме начальника. Паата имел неосторожность обыграть того в шахматы и потом начать исполнять элегичную мелодию на рояле. Это было воспринято как издёвка. Плохо скрывая раздражение, шеф стал демонстративно обзванивать по телефону других подчинённых, устраивая некоторым из них разносы. Он проявлял совершенное равнодушие к проникновенному исполнению Чайковского у себя на дому.

Но так долго продолжаться не могло. Развязка получилась неожиданной…

Некогда у Пааты была любовь. Её звали Нинель. Она работала с Паатой в одной организации в бухгалтерии. Это была кроткая и незаметная девушка, но присмотревшись, можно было разглядеть красивое лицо (особенно глаза), тонкие, почти прозрачные запястья и трепетные пальцы. Паата влюбился в неё в момент, когда она своими слабыми руками пыталась открыть тяжёлую дверь холодного металлического шкафа. Забыв о премии, которая ему причиталась, он зарделся и предложил проводить девушку до метро.

Она жила в Сололаки, в некогда шикарном особняке, поделённом ныне на коммуналки. Нинель была из еврейской интеллигентной семьи. Её родители-пенсионеры постоянно читали и принимали лекарства, поэтому дома у неё пахло библиотекой и аптекой. У стола неизменно неподвижно сидела древняя бабушка. Брат, как показалось Паате из рассказов, наиболее живой член семьи, уехал в Израиль.

Кротости Нинель не хватило на то, чтобы выносить его манеру долго предвкушать. У Пааты появился соперник, его звали Беня. Он работал корректором в одном из институтов и был одухотворён до шизоидности. Беня был, мягко говоря, малого роста, к тому же ещё согбен и худ из-за разных заболеваний. Но прямой взгляд и крепкое рукопожатие выдавали в нём характер. Как-то на улице один наглый милиционер прошёлся насчёт его не столь атлетического телосложения. Страж порядка был ошарашен, когда Беня полез драться, неловко размахивая своими руками-крючьями. Чтоб не прослыть обидчиком убогих, милиционер ретировался. Но обиженный продолжал преследовать его. Когда милиционер оглядывался, то его охватывало жутковатое чувство – с фатальной неизбежностью его пытался догнать низкорослый субъект с впалой грудью и иступлённым взором. Он в панике бежал… Беня отбил у Пааты Нинель.

Паата быстро смирился с таким положением дел и даже поддерживал дружеские отношения с разлучником Беней. Некоторое время тот ревновал к своему бывшему сопернику, но утихомирился. Нинель же была занята своими проблемами: сначала умерла бабушка, потом отец, не складывалась жизнь у брата в Израиле. Но Паата помнил минуты счастья, которые их когда-то объединяли. Они подолгу, бывало, ворковали на разные темы, ходили в театр, кино. Нинель сама играла на фортепьяно – очень тихо, как будто слабые пальцы не справлялись с клавишами. Взгляды, полные любви, лёгкие прикосновения… Ему вдруг захотелось, чтобы его маленький триумф разделила Нинель, его бывшая любовь.

В этот день он вызвался проводить Нинель до дому. Она согласилась. По дороге ему хотелось рассказать о своём увлечении, но он себя сдерживал. «Только бы добраться до их старинного рояля», – думал Паата. Когда выходили из метро, он осведомился, не продала ли Нинель рояль. Она ответила, что подумывала об этом, когда умер отец, но в последний момент её отговорил Беня.

Дома никого не оказалось. Её мать куда-то вышла, а Беня был на собрании одной правозащитной организации. С некоторых пор он стал правозащитником. Тот факт, что он родился в воркутинском лагере, где находились его репрессированные родители, был весьма кстати для его нового поприща.