class="v">и лежал в снегу Архимед,

                                      с автоматом, курносый,

                                      и с коллизиями,

а еще — старый Бах в парике,

что органно-серебряно трубен,

                                      и напудрен был,

                                                              тучен и трупен,

рядом с трупом лошади —

                                        с пулей

в заснеженном черном виске.

И всю буйность чувств,

и всю очевидность истин,

всю красоту Гогена,

всю простоту Эвклида

мир сталкивал на ладонях

                                      щедрости и корысти,

мудрость диамата

                           с тупостью динамита.

И когда кто-то рыжий,

                                 как клоп,

                                              как поганка,

целился в меня из черных щелей бойниц,

 я поднимался,

                      огромен, вровень с танком,

и танки становились

                              надгробиями, подобиями гробниц.

А утром солнце всплывало

                                      красное как рак, как глаз пропойцы,

такое неласковое и ненастное,

страшное, кроваво-бесстрастное,

                                       как ночью лампада в доме покойницы,

солнце вставало там, за депо,

где молчат поезда,

такое, как в среду, как вчера,

                                            как не всегда,

и уходило куда-то,

                            багровое, садилось,

красное не от заката, —

оно чего-то стыдилось.

Мы отстреливались не молча,

чего-то всем было мало;

первому — хлеба, пятому — бога,

                                                 десятерым — табака,

и всем не хватало истины,

земли, как всегда,

                           всем хватало.

И в землю ложились сыны Адама —

                                                     расстрелянные века.

А когда отступали —

                              в сапогах болотная жижа

с кровью хлюпала, как испорченный насос,

но в нас жила такая

                             жадная жажда жизни,

что мы еще любили,

                               матерились

                                                и жили взасос.

Я хочу, чтоб разделся бог,

чтобы снова бог был наг,

чтобы тот, кто должен долг,

перед нами не был нагл!

Дайте тонким пальцам рояль,

сильным пальцам дайте плуг,

пусть над пяльцами будет печаль,

пусть в лесу, в грозу испуг!

Пусть же ада атомный дождь

не закроет веки в веках,

и пусть слышат бог, царь, вождь

Баха, пахаря и рыбака!

Облака — тампоны в кровавой пене,

солнце красным лбом вылезает —

это, раздвинув гор колени,

новый день

                земля рожает!

Правда — это не жертва!

Правда — это жатва!

Пусть топчут сандалии юношей

и девушек босоножки

эту ядреную Землю,

                              вечную, как завтра,

                              бодрую, как полдни,

                              добрую, как ночи!

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Он пришел с войны,

ночью лег на кровать,

лег он подле своей жены.

Надо было, наверно, смертельно устать,

чтоб с женою молчать,

чтоб жену не ласкать,

нужно было мертвецки устать.

О, какой был покой простыней и перин!

О, какой был покой —

как у снежных долин,

когда в соснах плывет луна!..

Только —

ночью проснулась жена:

тишина...

Тронула стену —

стена холодна.

Мужа нет,

              снова нет,

                            она снова одна.

На пол крест положила луна.

Он бежал от пикейных больших одеял,

он бежал от жены,

                           как из плена бежал!

Его дом как блиндаж,

                                как вокзал.

Он лежал на полу

                          у дверей

                                        в углу,

он, накрывшись солдатской шинелью,

                                                        спал.

И во сне он жену целовал.

ЛЕОНИД ХАУСТОВ

ПОЭЗИЯ

Город бел от сыпучих, скрипучих снегов,

И дымится Нева от мороза.

Петропавловский шпиль в толщине облаков —

Золотая заноза.

О поэзия! Разных обличий твоих

Мне не счесть. И над будничной прозой

Мне опять прямо в сердце вонзается стих

Золотою занозой!

МЧАТСЯ ГОДЫ

На перемене в шумном коридоре

Мне тайно кто-то книжку передал,

И «Никогда я не был на Босфоре»,

Глаза скосив под парту, я читал.

Любителям поэзии известно,

Как ей жилось в иные времена.

Но мчатся годы, ставя вновь на место

Певцов и командармов имена.

По радио скупое сообщение,

Но не унять волненья до сих пор:

Советский теплоход «Сергей Есенин»

Сегодня ночью прибыл на Босфор.

С. Орлов, А. Решетов, Л. Хаустов и Е. Пермяк в редакции журнала «Нева». Июль 1959 г.

Л. Агеев

В. Азаров на Братской ГЭС беседует со строителями. 1956 г

Г. Горбовский

БОРИС ЧЕТВЕРИКОВ

ПОЛОВОДЬЕ

Плывут и плывут без возврата

Обломки сверкающих льдин...

Нас было четыре брата,

Остался в живых я один.

Куда ты стремишься, стремнина?

Задумайся, стань, отдохни!

Шуршит, осыпается глина.

Шуршат, осыпаются дни.

Стою над кипучею кручей.

Плывут облака надо мной.

Такой уж я, значит, живучий,

Устойчивый, значит, такой.

И, значит, шагать должен шире,

Дорог не пугаясь крутых.

И вынести доли — четыре.

И выполнить долг — четверых.

ВИКТОР СОСНОРА

МУЗЫКАНТ

Из «Парижской тетради»

Как свечи белые, мигала тишина.

Из крана капала и капала луна.

Такая маленькая, капала теперь,