Абсурд

Согласно данному в словаре определению, абсурд – это нечто не сообразное здравому смыслу или установленному порядку вещей; нелепое, несуразное, алогичное. В своей устремленности к абсурду создаваемые Вильгельмом принты, вышивки и постановки презентаций тесно сближаются с различными карнавальными жанрами. В книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» Бахтин утверждает, что абсурдность была характерна для популярных в Средние века форм словесной комики, и в особенности для жанра coq-à-l’âne, название которого переводится как «от петуха к ослу». Эта форма комического высказывания не признает правил грамматики и логики, позволяя выстраивать новые, неожиданные связи между словами и задействовать весь потенциал их многочисленных значений:

Это – жанр нарочитой словесной бессмыслицы. Это – отпущенная на волю речь, не считающаяся ни с какими нормами, даже с элементарно логическими.

Это как бы рекреация слов и вещей, отпущенных на волю из тисков смысла, логики, словесной иерархии. На полной воле они вступают между собой в совершенно необычные отношения и соседства. Правда, никаких новых устойчивых связей в результате этого в большинстве случаев не создается, но самое кратковременное сосуществование этих слов, выражений и вещей вне обычных смысловых условий обновляет их, раскрывает присущую им внутреннюю амбивалентность и многосмысленность и такие заложенные в них возможности, которые в обычных условиях не проявляются.

Можно утверждать, что Вильгельм добивается аналогичного эффекта путем столь же алогичного совмещения, на первый взгляд, случайно подобранных визуальных элементов. Однако можно обнаружить и более близкие в историческом плане художественные параллели, если взглянуть на его работы, и в первую очередь на его презентации как на своеобразный пример искусства перформанса, и особенно если сопоставить их с творческими экспериментами дадаистов и сюрреалистов. Так, презентация коллекции Вильгельма осень – зима 2007/08 была выстроена вокруг созданного Георгом Гроссом образа Смерти Дада; в этом костюме, состоящем из маски в форме огромного голого черепа, длинного пальто и трости, в 1918 году Гросс демонстративно разгуливал по берлинскому бульвару Курфюрстендамм. Работы Вильгельма отсылают скорее к позднему берлинскому дадаизму, который, по мнению теоретиков, выявил более темные стороны этого «течения» в сравнении с ранним швейцарским дадаизмом. Перенесенный после окончания Первой мировой войны на немецкую почву, в Берлин, дадаизм сделал темы войны и смерти центральными в своих устрашающих, но при этом наполненных юмором перформансах. Абсурдность презентации коллекции Вильгельма осень – зима 2007/08 – ее своеобразный юмор в сочетании с мрачным подтекстом – указывает на то, что в данном случае он полагался на ту же художественную стратегию, что и немецкие дадаисты.

Примечательно, что в некоторых теоретических трудах и дадаизм, и сюрреализм рассматриваются как наследие карнавальной традиции. По мнению Сталлибрасса и Уайта, вытеснение настоящего карнавала из европейской культуры привело к вытеснению карнавальных практик в подполье, но с появлением в Европе художественного авангарда они вновь оказались востребованными и были извлечены на поверхность:

Угасание карнавала как реальной социальной практики привело к появлению салонных карнавалов, заполнившей образовавшуюся пустоту богемы, которая, по словам Аллона Уайта, довольствовалась «лиминоидной позицией» на обочине приличного общества. Такие течения, как экспрессионизм и сюрреализм, переняли, в характерных для замещения формах, многое из гротескной символики тела и шутовских передислокаций – собрали фрагменты изгнанной «карнавальной диаспоры» (Уайт) – не все, но отдельные составляющие европейского карнавала. В этой новой, видоизмененной и отчасти агрессивной форме карнавал присутствует и в дадаистских провокациях, и в сюрреалистических замещениях, и в вызывающих травестийных фарсах «Служанки» и «Негры» [Жана] Жене, и в авангарде в целом.

Постановки презентаций Бернарда Вильгельма, помимо прочего, демонстрируют, что жанр модного шоу многое роднит с искусством перформанса. Поскольку перформанс обязательно имеет некоторую протяженность во времени и главное в нем – процесс, его никогда не оценивают с точки зрения уровня согласованности, но, как и гротеск, воспринимают и интерпретируют через ассоциации, вытекающие из его лиминальности, незавершенности и неопределенности/подвижности его границ. По словам Роузли Голдберг, искусствоведа и специалиста в области истории и теории перформанса, его можно воспринимать как «посреднический акт, который испытывает и подтачивает границы между дисциплинами, гендерами, между приватной и публичной сферой, между повседневной жизнью и искусством».

И как уже было сказано во многих посвященных искусству перформанса исследовательских трудах, в основе идеи перформанса всегда лежат представления о границах и лиминальности. Они занимают столь важное место, что силу воздействия перформанса принято измерять «в единицах лиминальности» – иными словами, действие перформанса должно развиваться в таком «рабочем режиме, чтобы его пространственная, временная и символическая „промежуточность“ позволила усомниться в социальных нормах, бросить им вызов, обыграть их, а возможно, и трансформировать». Автор этого определения, Джон Маккензи, опирается на концепцию лиминальности, сформулированную в культурной антропологии, и в первую очередь в трудах Виктора Тэрнера. Взяв за основу концепцию «ритуалов перехода» Арнольда ван Геннепа («обрядов, сопровождающих каждую смену места пребывания, статуса, социальной позиции и возраста», во время которых субъект оказывается в некоем переходном состоянии), Тэрнер описал лиминальность как состояние полной неопределенности:

Свойства лиминальности или лиминальных personae («пороговых людей») непременно двойственны, поскольку и сама лиминальность, и ее носители увертываются или выскальзывают из сети классификаций, которые обычно размещают «состояния» и положения в культурном пространстве. Лиминальные существа ни здесь ни там, ни то ни се; они – в промежутке между положениями, предписанными и распределенными законом, обычаем, условностями и церемониалом. Поэтому их двусмысленные и неопределенные свойства выражаются большим разнообразием символов в многочисленных обществах, ритуализирующих социальные и культурные переходы. Так, лиминальность часто уподобляется смерти, утробному существованию, невидимости, темноте, двуполости, пустыне, затмению солнца или луны.

Схожесть определений карнавала и перформанса, поразительная в том, что касается их лиминальной природы, позволяет применять к перформансу те же методы критического анализа, что и к карнавалу. И то и другое можно интерпретировать как средство, содействующее поддержанию социальных структур путем их временного ослабления, но вместе с тем и как путь, ведущий к зарождению идеи, а иногда и к построению новых структур и социальных иерархий. Таким образом, подобно карнавалу, являющемуся самостоятельным лиминальным феноменом, перформанс может быть и нормативным, и трансгрессивным. Работы Вильгельма, и в особенности его модные презентации, можно рассматривать и интерпретировать в континууме с художественными практиками перформанса, поскольку этот модельер не просто переворачивает некоторые социальные нормы – в первую очередь нормы гендера и нормы приличия, которым подчиняется мода, но сам оборачивается шутом, типичным лиминальным персонажем. Тэрнер, как и Бахтин, описывает придворного шута как привилегированную маргинальную фигуру, которая благодаря своему лиминальному статусу «ни здесь ни там» способна сбить «спесь с высокопоставленных персонажей, низводя их до общечеловеческого уровня простых смертных».