– В чем же тогда состоят мои самые главные сила и слабость?

– Ты готова на все ради тех, кого любишь.

Старуха подняла на Квини свои слезящиеся зеленые глаза, привычно ожидая, что та снова заартачится, начнет возражать, но Квини и не собиралась этого делать. Тут не с чем было спорить, особенно теперь. Квини готова была отдать жизнь за Мирабель, зная, что более всего девочки нуждаются именно в ней.

Удостоверившись, что Квини, будучи великой спорщицей, все же не слепа в отношении того, кем является на самом деле, Мирабель продолжила:

– В жизни может наступить такой момент, когда ты впадешь в отчаяние, растеряешься и не найдешь другого выхода, кроме как совершить немыслимое. Или твоя любовь к кому-то будет столь велика, что ты будешь готова нарушить любые границы.

Квини сразу подумала, что тут и ждать нечего: наблюдая, как угасает Мирабель, именно таким мыслям она и была подвержена.

– Даже не смей, – сказала Мирабель. Она всегда понимала Квини как никто другой.

Слова Мирабель оказались пророческими. Любовь сестер к Руби была столь велика, что они уже были готовы переступить черту и использовать запрещенное заклинание. А за этим решением последовала целая цепь самых непредвиденных событий.

Уже почти шесть, и Квини испытывает ужас, зная, что у нее нет никакого альтернативного плана, который можно было бы предложить Харону. Он придет, чтобы забрать хекканский [74] жезл Исиды, но у Квини его нет, как нет и равноценной замены. Остается только молить о пощаде, чтобы ей дали дополнительное время. Темный колдун страшен, но, говорят, справедлив. Сдерживающий свое слово вправе ожидать того же от тех, с кем он заключает сделку.

Что такого ужасного может случиться? – гадает Квини.

Но она не успевает с этим разобраться, потому что свет на потолке начинает мигать, а затем гаснет. Тьма сгущается в самой себе подобно магниту, притягивающему миллионы черных металлических стружек. Чернильно-темный воздух становится плотным словно сироп, забиваясь в рот и нос Квини, и она начинает задыхаться, паниковать, чувствуя, как тьма закладывает уши, просачивается в самую ее душу. Эта клаустрофобия становится все более невыносимой, по мере того как тьма из жидкого состояния преобразуется в твердое, давит на Киви, словно вокруг нее смыкаются пещерные стены.

А потом тьма заговорила с нею:

– Квини…

Голос этот, произносящий ее имя, похож на змеиное шипение.

Квини слышала, что Харон может принимать форму змеи с раздвоенным жалом. При этом никто не знает, как он выглядит на самом деле. Известно лишь, что он проявляет себя во тьме, и, возможно, он и есть тьма.

Страх звенит в Квини словно колокол, звенит одной протяжной нотой, уходящей в вечность. Никогда прежде Квини не чувствовала себя такой беззащитной.

Тяжело сглотнув, она чувствует, как язык прилип к небу:

– Харон.

Квини ждет, когда паромщик снова заговорит с нею, но он молчит. В лаборатории стоит гробовая тишина. Такого никогда прежде не было, ведь подвал является частью особняка, а значит, и продолжением сестринства. Так же как и его обитательницы, дом обычно выражает свои эмоции, глухо стеная или издавая театральные вздохи. Он может бормотать во сне, сетовать и жаловаться, как болят его старые косточки – все эти трубы, что давно перестали исправно работать. Дом чихает, хрипит, кряхтит и гудит и уж точно не сдерживается в выражении чувств.

Тишина разрастается как черная дыра, заглатывая все вокруг себя. Такое ощущение, что подвал отделился от дома, и теперь Квини с ее лабораторией сносит вниз по течению реки Стикс – это паромщик Харон перевозит ее из мира живых в царство Аида.

Стоило Квини подумать об этом, как она почувствовала на языке какой-то холодный предмет. Давясь, Квини выплевывает его в руку. Это что-то круглое, металлическое, холодное, как лед. Пальцы ее немеют, и она вдруг понимает, что это монета – плата за перевоз мертвого тела в потусторонний мир.

– Значит, у тебя нет того, что ты мне обещала. – Голос материализуется отовсюду и ниоткуда одновременно, так что трудно понять, где находится говорящий.

Квини медленно поворачивается, стараясь оказаться лицом к Харону.

– Возникли некоторые осложнения, – говорит она дрожащим голосом. – Я полагала, что к сегодняшнему дню смогу достать этот предмет, но не получилось. Обещаю, что скоро он будет у меня, – с отчаянием прибавляет она.

– Скоро? – насмешливо переспрашивает паромщик.

– Да, обещаю. Просто дай мне еще несколько дней. – У Квини дрожат поджилки, сердце бешено стучит, словно кто-то подгоняет его, щелкая хлыстом. Голова легкая, словно сознание парит само по себе, покинув тело.

– Ты должна быть наказана.

Квини болезненно морщится и тяжело сглатывает:

– Да, понимаю.

Неужели все? Сейчас он убьет ее.

И вдруг издалека, за много-много галактик отсюда, кто-то зовет Квини. Она не сразу понимает, что происходит. О, это же голос Персефоны. Девочка спускается по лестнице в подвал и все время повторяет ее имя.

Квини холодеет. Нет. Нет. Нет. Нет.

Тьма улыбается, Квини даже ощущает, как губы говорящего смыкаются вокруг нее.

– Эта девочка… – говорит голос.

– Нет, – вырывается у Квини. Она оказалась даже слишком резка, чем может сейчас себе позволить.

Квини представляет Персефону с ее детским личиком, с закрученными в штопор кудряшками – потерянный ребенок, старающийся понравиться старым ведьмам. Квини не знает почему, но с самого первого мгновения, когда Персефона появилась на пороге их дома, чтобы бороться за них, она запала в сердце Квини.

Квини старается говорить мягче, она умоляет:

– Только не эта девочка. Назови свою цену. Я готова отдать все, что угодно, кроме этой девочки.

Но разве можно спорить со тьмой?

– Это и есть мое наказание. Времени у тебя до полуночи в канун Всех Святых, ты должна отдать мне жезл. Но если ты не сдержишь обещание, я заберу девочку.

Раздается щелчок, и на запястье Квини защелкивается пульсирующий пурпурный браслет из горячего света.

– У тебя в запасе сто один час, – говорит Харон. – А браслет будет служить тебе постоянным напоминанием о том, что время истекает.

36

Среда, 27 октября Вечер, остался сто один час

– Квини, – зовет Персефона. – Вы здесь?

Лестница тут совсем узкая, ступени крутые, и Персефона с трудом находит опору под ногами, чувствуя себя воздушным шариком, который вот-вот улетит. Она привыкла к нормальному освещению, но в подвале используются ртутные лампы, которые неуверенно мерцают и трещат.

– Квини! – снова зовет Персефона.

Под ногами поскуливает Рут Бейдер Гинзбург, словно хочет убраться отсюда поскорее. Вероятно, собака все еще нервничает, наслушавшись звона разбиваемой