А девочка яростно взвизгнула в ответ:

– Говори в микрофон, пожалуйста!

Мужской срывающийся пронзительный голос продолжал уговаривать:

– Ты ведь этого не сделаешь, ты любишь меня, Митци!

Наступила тишина. Голоса эти Фостер вроде бы узнавал, они были ему смутно знакомы. Наверное, какой-то другой микрофон уловил эти голоса; еще один кусочек прошлого.

Так или иначе, для него это прошлое ничего не значило. На катушке виднелась наклейка – название записи. Петельки подросткового почерка сложились в слова: «Ребенок заживо снимает шкуру с маньяка-убийцы».

Перемотав отрывок записи на катушке, Фостер стер ее и приготовился слушать следующую.

По мнению Митци – и некоторых дикарских племен, – фотография крадет душу человека. А еще душу крадут аудио- и видеозаписи. Лучшее творение человека – это сам человек. Мы творим себя, свою внешность и поведение, в собственном воображении. Именно там у каждого из нас создан идеальный «я». Идеальное произведение искусства, которое получается, когда отвергаешь все не столь качественное.

Мы отвергаем расхлябанность, лишний жир, седину, несолидный вид – все то, что позволяют себе люди вокруг нас. Мы из кожи вон лезем, чтобы произведение получилось действительно идеальным. И мы довольны результатом, радуемся – пока не увидим фотографию или не услышим запись собственного голоса. Нет хуже пытки, чем узреть себя на видеозаписи, узреть неуклюжее, визгливое существо, которое мы так старательно лепили. Того себя, которого мы выбрали среди множества возможных. И вот оказывается, что ту единственную жизнь, что нам отпущена, мы посвятили совершенствованию кособокого, вздорного и насквозь фальшивого существа, слепленного, как чудовище Франкенштейна, из кусочков других людей. А все, что было в нас уникального, присущего нам с рождения, мы давным-давно отвергли.

Все это Митци понимала, но все-таки нажала кнопку «Воспроизведение». Что произошло во время той записи, Митци, как обычно, и понятия не имела. Когда она пришла в себя, актрисы уже не было. Не было ни крови, ни тела, стоял лишь слабый и неизбывный запах хлорки. Лента полностью перемоталась с одной катушки на другую, но Митци не хватило духу прослушать запись.

И вот теперь катушка завертелась, девичий голос произнес:

– …свою лошадь он назвал Яху.

В наушниках знакомо хлопнули латексные перчатки, вино полилось в бокал. На записи у нее уже заплетался язык; слова звучали как при замедленном воспроизведении:

– Твою героиню зовут Люсинда.

Стрелочные индикаторы дернулись – скрипнули натянувшиеся веревки. Голос Митци принялся успокаивать девушку:

– Твои слова… Тебе нужно сказать: «Помоги мне, папочка! Пожалуйста, помоги!»

Голос девушки на пленке был почти не слышен:

– Когда мне вступать?

Митци убавила громкость на микшерном пульте, как только раздался крик. Сначала крик нарастал, потом закончился рваным хрипом и приступом сиплого кашля. После этого наступила мертвая тишина.

Где-то на заднем плане послышались всхлипы. Женщина тихо плакала и всхлипывала, а затем на бетонный пол звонко упал нож. Такой Митци себя не знала. Потом раздался другой женский голос:

– Развяжи меня, пожалуйста.

Плачущая успокоилась, прекратила всхлипывать и лишь тихонько шмыгала; было слышно, как она дрожит, задерживая выдох.

– Я пойду, – сказала девушка, – вот, возьми себе. Настоящий жемчуг.

Что-то щелкнуло, что-то такое малюсенькое, лишь для особо чувствительного микрофона. Затем вдаль заспешили шаги, открылась и закрылась дверь.

Сейчас все эти звуки показались Митци более настоящими, более реальными, чем человек, работавший рядом. И чем чужак, свернувшийся калачиком у нее под сердцем. Митци сидела неподвижно и впитывала каждый звук от той, настоящей себя; слушала, как плачет настоящая Митци. А потом другая она, насквозь фальшивое существо, протянула руку и нажала кнопку «Стереть».

Вот и еще одна лента стерта. Фостер давно перестал считать, сколько криков он стер.

Никогда в жизни Люсинда не казалась такой далекой. След дочки привел его сюда, в бетонный звуконепроницаемый бункер, защищенный от всего мира. Теперь надо искать ее среди криков боли столь многих других. В голове царил кромешный ад, там бродили призраки, и Фостеру пришлось встретиться с каждым. Он словно брел по подземному миру, среди миллиардов душ выискивая одну-единственную.

Фостер поставил следующую катушку и продел ленту. В наушниках зашипело, пальцы сами нашли ручку и убрали громкость за мгновение до того, как в голове взорвался крик. Очень долгий крик – видимо, у крикуна были здоровенные легкие. Крик длился дольше многих других, слишком долго. Подозрительно долго.

Фостер повернулся и увидел круглые, ошалевшие глаза Митци. Женщина сняла наушники, а когда Фостер последовал ее примеру, оказалось, что крик все еще звенит, наполняя всю студию.

– Это сигнализация, – повысила она голос, перекрывая звук, рвущийся из всех динамиков.

Вот и настал вторник.

– Явились за своим изобретением…

А потом она самодовольно ухмыльнулась, протянула руку к пульту и щелкнула тумблером. Один-единственный тумблер, непримечательный и даже неподписанный, щелкнул, и студия наполнилась запахом дыма. Таким горьким запахом, будто задули миллион праздничных свечей.

Может, в объектив видеокамеры перед входом брызнули черной краски, а может, ее вообще расколошматили, только на мониторе ничего не было видно. Что-то грохнуло снаружи в уличную дверь, в огромную стальную дверь, которая казалась мощнее, чем стены вокруг нее.

Как выяснилось, плана у Митци не было. Трудно назвать планом то, что произошло дальше: она просто встала и пошла в реквизиторскую. Там, среди мачете и сабель, нашла обрывок стальной цепи и висячий замок. Здесь же нашелся и «карвингвер».

Крики записанные и натуральные накладывались друг на друга; штабеля и горы криков. Копоть, черная ядовитая вонь сочилась из ящиков и коробок. Сквозь клубы дыма пробивались оранжевые языки пламени. Звук тяжелых ударов в дверь почти терялся среди общего оглушительного бедлама.