месте! Неужто эта старая развалина намерена предъявить на меня мужские права? При единой… даже не мысли, тени мысли об этом к горлу подступает тошнота! Могу ли уважать подобную старость, берущую то, что ей не причитается? Отчего же риаг Стэффен не взял себе супругу «в те лета, что прекрасная невеста»? Или теперь, когда давно уж подошла пора позаботиться о бессмертной душе, он впал в безумие и забыл о бренности жизни или утверждает себя в ней таким вот образом?

Стоило немалых усилий сохранять лицо бесстрастным, ведь будущий супруг говорил обо мне.

— Пришло время подумать о наследнике, и девушка столь благородной крови непременно подарит мне сильных сыновей. Не пройдёт и года…

Немногое понадобилось, чтоб увериться — самообладание моё ещё слабей, чем предполагала.

— Прошу меня простить, — едва выдавила. — Мне… нужно пройтись.

— Позвольте, я провожу прекрасную леди, — вызвался Стэффен и предложил руку. Блодвен милостиво кивнула, и мне не осталось ничего, кроме как принять помощь. Склонившись чуть ближе, мужчина доверительно промолвил: — Лестницы темны, а ступени круты…

Я ничего не ответила на это предостережение. Мысль о падении с лестницы представлялась в свете последних событий едва ли не заманчивой. Но что имел в виду… пасынок? Само это слово вызывало неискренний смех. Было бы даже забавно повторить судьбу Блодвен — стать молодой мачехой. Однако я пошла гораздо дальше её. По крайней мере, Блодвен была меня старше, хоть и не годилась в матери.

Но говорил ли Стэффен о том, что никто не может оставаться неуязвимым, намекая при этом… на опасность, что угрожает мне? Да от кого? Кому могу мешать? Или же…

Впрочем, он сам вскорости разрешил сомнения.

— Верно ли, что мне следует называть тебя мачехой? — усмехнулся, не смущаясь моему безразличию.

Он вёл меня полутёмными переходами, сквозняки обдували лицо, шлейфами волочили факельную гарь. Где-то за несколькими поворотами прогрохотали шаги, кто-то окликнул кого-то по имени.

Тёмный силуэт мужчины в ореоле тусклого света: холодного лунного, медового от огня. Стэффен приблизился, не отпуская моей руки и не замечая попыток высвободиться. Он уже не казался мне красивым, черты обрели хищное выражение, в глазах, в улыбке проступало что-то порочное, но я не испытывала перед ним страха, не потому, что надеялась на помощь воинов, которые примчались бы на мой крик, или на защиту отца или собственную неприкосновенность. Просто в тот миг я не чувствовала себя прежней, привыкшей рассчитывать на покровительство, что обеспечивали мне моя кровь, моё имя, положение.

Я стала казаться себе разменной монетой, вещью, которую всякий был вправе использовать по своему разумению, не считаясь с её чувствами, не полагая в ней наличия чувств. И осознала истинность этого положения и иллюзорность прежней уверенности в обещании защищённости, неприкосновенности, в том, что я что-то значу сама по себе и обладаю собственным разумом, волей и чувствами, и будто бы тот мир, что заключён во мне, для кого-то ценен.

Но я ошибалась… Что же, настоящее недвусмысленно указало на мою ошибку. Я — разменная монета, и отец подбросил меня на ладони и швырнул: эй, лови!

За всю жизнь то был миг наивысшего безразличия к собственной судьбе. Я и впрямь стала той, кем меня видели и хотели видеть: я лишь исполнила их чаяния. Сумей постичь меня тогда отец, Блодвен и назначенный ими супруг, все они остались бы довольны, не найдя во мне ни сил, ни воли к сопротивлению, ни крупицы человеческих чувств, лишь немую и бездумную покорность — их велению, распоряжению злой судьбы.

— На сколько лет ты младше меня? — насмешливо продолжил Стэффен, но в пустыне внутри ничто не всколыхнули ни его слова, ни тон, ни близость губ и рук. — На десять? Или больше? Не печалься, прелестная мачеха, тебе недолго придётся терпеть стариковские притязания, можно представить, насколько это омерзительно такой девочке. Преступно позволить, чтобы такой нежный цветок осквернял тленным дыханием старый развратник. Он зажился на этом свете, это я давно решил для себя, а ты явилась как знак, как указание верности моего решения. — Он склонился ещё ближе, подавляя силой и решимостью; горячее, как у зверя, дыхание языком адского пламени опалило лицо. — Ты так покорна, Ангэрэт… ты кажешься такой слабой и невинной. Ты хотя бы осознаёшь власть своей красоты и юности, силу своей слабости? Ты способна свести с ума единым взмахом этих долгих ресниц… Нет, я не могу позволить никчёмному старикашке владеть таким сокровищем. Ему без того доставалось слишком многое, то, что отвоёвано мною, то, что мною взято, должное быть моим! Но ты, ты не можешь быть настолько послушна отцовскому повелению, тебе противен старик… Прикажи мне, Ангэрэт. Прикажи, и станешь вдовой тотчас же после свадебного пира. У него нет другого наследника, братьев много, но ни один мне не соперник. Моё право призн`ают. Я буду любить тебя, Ангэрэт, крепко любить. Только прикажи…

Так мог бы спрашивать Змей-Искуситель. Одно слово, скажи мне одно слово… А если страшишься произнести роковой приказ, достаточно и меньшего. Посмотри так, чтоб ответ читался в глазах. И врата рая навек закроются перед тобою.

А разве они уже не закрыты для меня?

3

Единое слово, единый взгляд… Камень, брошенный в минуту отчаяния, граничащего с безумством. Притвориться, себе самой солгать, что не осознала значения этого слова, этого взгляда — как мало они ст`оят, они, бессчётные, всякий день, каждый год… Мыслимо ли согрешить такою малостью? Убить — взмахом ресниц?

Но обмануть себя порой непросто. Кем бы ни были, какими бы ни были — сын убьёт отца, а я стану ему наградой. Никогда не мила мне была участь Грайне[18], из-за прихоти которой столько воинов пало… Стэффен свяжет меня этой тайной, навесит мне её камнем на шею…

Я не отвечала. Не всё ли равно, кому достанусь, тому или этому, или обоим сразу; отец и сын стоили друг друга. Я ощущала себя грязной, опороченной и порочной, и, казалось, ничто не могло возвратить мне прежний мой мир.

— Ну же, Ангэрэт… одно твоё слово. И, если будешь хорошей девочкой…

В первое мгновение я не поняла, что произошло, не сумела бы различить быстроту движения даже и пребывая в спокойствии разума и чувств, а не в том бреду, что захватил меня. Стэффена отшвырнуло прочь от меня яростной силой, но бастард риага и впрямь был воином, потому удар, хоть и застал врасплох и отбросил, не свалил его с ног, а лишь заставил припасть на одно