– Ты возмущаешься и прыгаешь по комнате, как мальчишка, – насмешливо сказала она, – но не забывай, что ты юродивый, и тебе следует держать себя более сдержанно!

– Да, я юродивый! – воскликнул я, прикрываясь от нее руками, ибо внезапно сообразил, что я стою сейчас, словно Адам в райском саду, только что съевший поданный Евой запретный плод. – Да, я юродивый, я недавно только отрицал это, но теперь отрицать не буду, и как юродивый хочу заявить тебе, что ты подлая и низкая женщина. Ведь ты, будучи женатой, и даже имея детей, даже посмеявшись над старушками внизу, приводишь в дом первого попавшегося мужчину! Скажи, зачем ты это сделала?

– Я сделала это потому, что развожусь с мужем, который сейчас в другом городе, и я теперь свободна, словно птица, и вольна делать то, что хочу. А что касается детей, то я их отправила в деревню к матери, и им там намного лучше, чем здесь со мной. Ни мой муж, ни мои дети не пострадали от того, что мы с тобой на время сошлись, а пострадало одно лишь твое самолюбие!

– Да, возможно, что пострадало мое самолюбие, и даже наверняка пострадало мое самолюбие! – воскликнул я, чувствуя, что густо краснею. – Но мне на это плевать, потому что я заранее знаю о твоей подлой и задней мысли, которую ты специально скрываешь!

– Ты знаешь о моей подлой и задней мысли? – искренне удивилась она, и даже присела на кровати от неожиданности. – И что же это за мысль, не мог бы ты мне о ней рассказать?

– Охотно расскажу! – запальчиво воскликнул я. – Вот эта мысль – ты захотела родить от меня ребенка! Но знай же, что это еще хуже и еще гаже, чем целовать в лесу первого встречного, потому что я не хочу быть ничьим отцом, а уж тем более отцом ребенка, рожденного путем обмана и подлости!

– Уверяю, ты ошибаешься, и я вовсе не собиралась рожать от тебя ребенка! – сказала она, со слезами глядя на меня, и вдруг начала быстро и решительно одеваться. – Ничего такого я не решала, и не планировала, можешь быть на этот счет абсолютно спокоен. Возможно, я в чем-то обидела тебя и обманула, прошу за это простить меня, и забыть как можно быстрее!

– Нет, у нас теперь с тобой не получится забыть друг друга как можно быстрее! – в запальчивости воскликнул я, и, в свою очередь, начал поспешно натягивать на себя свою разбросанную по комнате одежду. – Такие вещи не проходят бесследно, и нам теперь с тобой предстоит длительное объяснение!

– О Господи! – взмолилась вдруг она, протягивая ко мне свои полные руки. – Ну зачем ты попался мне на пути, зачем ты так сильно мучаешь меня? Поверь, у меня нет никакой задней мысли, и я ничего заранее не рассчитывала и не придумывала. Прости меня, если можешь, за все, что произошло, прости ради Бога, в которого ты наверняка веришь! Прости ради Христа, и только не вытягивай из меня мою душу, ее и так во мне осталось немного!

Она вдруг бухнулась передо мной на колени, потом упала на пол, и стала рыдать, время от времени восклицая, чтобы я простил ее, и не думал ни о какой задней мысли.

– Простить тебя, после того, что ты со мной сделала? – пафосно воскликнул я, гневно глядя на жалкое, распластанное передо мной тело. – Нет, извини, простить тебя я теперь никогда не смогу! Простить такую, как ты, означало бы простить потаскуху, которая при живом муже и живых детях затаскивает в постель первого попавшегося человека. Простить такую, как ты, означает навеки погубить свою бессмертную душу. Ну ничего, придет время, и ты сама осознаешь всю глубину своего падения! Я же, со своей стороны, больше не могу здесь оставаться, потому что это не квартира, а жалкий притон, и даже жалкий бордель. Знай же, что я ненавижу тебя, и буду ненавидеть теперь до самой смерти!

Сказав это, я поспешно выскочил в коридор, и, наскоро набросив на плечи пальто, решительно выбежал за дверь, прокричав напоследок что-то очень обидное. Краем глаза мне было видно, что она продолжала лежать на полу, и все так же в мольбе тянуть ко мне свои белые красивые руки.

Преступника неудержимо тянет на место преступления, и точно также меня, несмотря на все происшедшее, неодолимо тянуло туда, где я впервые встретил ее. Я говорил себе, что это глупо, что мне надо идти на работу, что я не ходил туда уже много дней, и меня за это могут уволить, и я лишусь не только денег, но и того угла, в котором живу. Я говорил себе, что идти к такой потаскухе, как она, означает подвергать себя соблазну вновь быть соблазненным, поскольку я был слаб, и знал, что меня можно легко соблазнить. Особенно соблазнить тем, чем соблазняют людей наверху. Человеческое, человеческое! – твердил я себе. Все это слишком человеческое, и к тебе никакого отношения не имеет! Все это нарушит твое душевное равновесие, и так не очень надежное, и ты вновь будешь обвинять и ее и себя в том, в чем, возможно, обвинять вовсе не следует. Ведь как я мог обвинять ее в том, что она сделала, если так делали все женщины, а также все мужчины, которые еще не были опущены в андеграунд. Как я мог обвинять ее в том, что сам когда-то сделал по отношению к жене своего лучшего друга, а потом по отношению к девочке, до которой так нескромно дотронулся? Но я слишком хорошо знал себя, чтобы думать, будто я туда не пойду. Я знал о том, что мне хочется вернуться туда, и вновь испытать то, что между нами произошло. И нашу телесную близость, и мои обвинения, брошенные ей, и ее слезы, которые я непременно увижу в ответ. О, ее слезы мне хотелось увидеть даже больше, чем испытать телесную близость, ради ее слез меня в первую голову туда и тянуло. Ради этих слезинок на белом красивом лице, которые вызвал я своими обвинениями в разврате и похоти. И я, не в силах сопротивляться, хорошо зная, что не следует этого делать, вновь поехал на электричке в Абрамцево, и пришел к этой сакраментальной скамье Врубеля. К скамье, на которую нельзя было даже присесть, настолько она была бесполезной и ненужной никому, кроме меня. Я обвинял и эту скамью, а заодно уж и Врубеля, и весь белый свет за то, что случилось, и, разумеется, не нашел ее возле этой скамьи. Тогда я торопливо пошел по той самой тропинке мимо вековых, обросших мхом деревьев, на которой она меня впервые поцеловала, и ощутил вдруг на губах вкус этого поцелуя. Я, несчастный юродивый, получающий иногда от людей деньги за то, что они считали меня юродивым, ощутил на губах вкус недавнего поцелуя. Это было похоже на искушение святого Антония, которому тоже диавол подсовывал падших женщин, готовых соблазнить его поцелуями, и вообще всем, чем возможно. Я был тем самым святым Антонием, вернее, я был гораздо ниже и гаже его, потому что святой Антоний устоял, и не поддался соблазнам, а я не устоял, и поддался. И даже хуже того – я заранее знал, что я хочу поддаться этим соблазнам, что я не готов устоять, и именно поэтому иду сейчас по этой заветной тропинке. И еще я заранее знал, что за то, что я не готов устоять против проделок диавола, за то, что я готов поддаться соблазнам, я буду обвинять ее особенно сильно и особенно страстно. Я прошел по тропинке к железной дороге, сделал еще несколько поворотов, и наконец вышел к поселку с пятиэтажными белыми домами, в одном из которых жила она. Я прошел в подъезд мимо сидящих на скамейке старушек, коротко бросив им, наклонив низко голову, здравствуйте, и торопливо поднялся на третий этаж. Дверь, как будто она заранее знала о моем приходе, не была закрыта. Я толкнул эту дверь, и сразу же увидел ее. Она вовсе не была заплаканной, и даже следа вчерашних слез не было на ее белом красивом лице. Более того, она радостно улыбалась, как будто заранее знала, что я приду, и успела приготовиться к моему приходу. И все, разумеется, повторилось сначала, потому что мне самому хотелось, чтобы все повторилось сначала, и я заранее знал, что все повторится. Она опять спала рядом со мной, и ее белые груди опять глядели вверх двумя белыми снежными шапками, как глядели когда-то, наверное, груди царицы Савской, спящей на ложе царя Соломона. Но это ровным счетом ничего не значило, эта поэзия была ни к чему, потому что я вновь ощущал непреодолимую волну ненависти, которая поднималась из глубины моего порочного и падшего естества. Это ненависть была так сильна, что я вновь вскочил на ноги, и начал в волнении ходить по квартире. Вся вчерашняя ненавистная мне обстановка, разумеется, была на месте. И салфеточки, и вазочки, и этажерки, и чудовищный нелепый коврик над кроватью с плавающими на нем лебедями. Из всей комнаты, кроме, разумеется, ее самой, я больше всего ненавидел этот коврик. Если бы ее не было вообще, я бы специально вернулся сюда ради этого коврика и этих нелепо нарисованных лебедей, рассчитанных на самый подлый и низменный вкус. А в том, что у нее был самый подлый и низменный вкус, я теперь ни капли не сомневался. Она была мещанка с низменным вкусом, и она посмела перейти мне дорогу! Если бы она внезапно не проснулась, и с улыбкой не посмотрела на меня, я бы, несомненно, сорвал это коврик со стены собственными руками. Но она проснулась, и, как ни в чем не бывало, обратилась ко мне.