Числа правят миром, и я в этой всеобщей закономерности убедился еще раз. Я прожил в Сергиевом Посаде ровно пять лет, и покинул его, уйдя по железной дороге дальше на север. Теперь я жил на сто первом километре, в городе Александрове, и мне было ровно сорок лет. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне исполнилось уже сорок четыре, и, следовательно, в Александрове я прожил ровно четыре года. Не скажу, что я без сожаления покинул Сергиев Посад, мне было тяжело покидать Лавру, поскольку я стал в ней почти что своим человеком. Я мог бы спокойно жить здесь и дальше, считаясь юродивым, и всегда иметь деньги на хлеб и на масло, а также на рюмку водки, что, кстати, многие местные юродивые и делали. Но правда состояла в том, что я не был юродивым, я был человеком андеграунда, и мой жизненный путь был совершенно иным. Ведь чем у нас на Руси (слово Русь я приучился употреблять именно в Сергиевом Посаде, заменив им слово Россия), – ведь чем у нас на Руси юродивый отличается от человека андеграунда? Юродивый, во-первых, совсем не думает, и не анализирует каждый свой шаг, как это делает человек андеграунда, вроде меня, который постоянно все высчитывает и вычисляет. И, во-вторых, юродивый необыкновенно близок народу. Можно сказать, что это самый народный человек из всех категорий людей, которые только существуют в России (или на Руси, если это угодно вам). Юродивые вообще появились в ответ на социальный запрос, выдвинутый, или сформированный русским народом, которому надо было кого-то любить и жалеть. Народ необыкновенно любит и жалеет юродивых, и люто ненавидит людей андеграунда. Юродивые теплые внутри и снаружи, а люди андеграунда холодные. И, кстати, они тоже не любят народ. Я тоже не люблю народ, и говорю об этом совершенно открыто. Для того, чтобы любить народ, надо как можно меньше думать и анализировать этот самый народ. Потому что, как только начнешь думать, и анализировать живущий вокруг тебя народ, так сразу же начнешь его ненавидеть. Народ и юродивые живут наверху, а люди андеграунда живут внизу, как мокрицы, тараканы и пауки. С одной только разницей – как умные мокрицы, тараканы и пауки. А народ насекомых не любит, он травит их дустом, поливает из чайника кипятком, и вообще изводит всеми возможными ему способами. И уж тем более не любит он насекомых умных. А я насекомое умное, и поэтому я не захотел быть юродивым, мне долго свой ум не удалось бы скрывать, и меня рано или поздно, обязательно бы разоблачили. Не монахи в Лавре, монахи в Лавре как раз раскусить бы меня не сумели, а простой народ, который бы сразу почувствовал, что я не теплый внутри, а холодный, и, следовательно, не юродивый, а насекомое, которое надо давить, и вообще травить всеми возможными способами. И поэтому я все же покинул Сергиев Посад, и подался дальше на север, обосновавшись в итоге в городе Александрове. В Москву я теперь не ездил годами, хоть и можно было доехать до Москвы на электричке всего лишь за два часа, а вот Сергиев Посад время от времени посещал. Какая-то неодолимая сила тянула меня туда, и я заходил то в Троицкий храм, то гулял в одиночестве в окрестностях Сергиева Посада, к которым тоже успел привязаться.

Меня, кстати, многие принимали за интеллигента, особенно из-за моей бедной одежды и одиноких прогулок в окружении русской природы. Это, однако, глубокое заблуждение, что интеллигенты у нас плохо одеты, и скитаются в одиночестве в малолюдных местах. Интеллигенты давно уже одеваются довольно сносно, а в одиночестве в малолюдных местах скитаются разве что сумасшедшие. Поскольку я в начале этих записок (или нечто вроде этого, вот хотя бы исповеди) хотел рассказать, кто такой интеллигент, то попытаюсь теперь дать небольшое определение этому любопытному явлению нашей жизни. Интеллигент – это бесноватый, суть бесовства которого заключается в любви к народу. То ли к простому народу, то ли к народу вообще, это не суть важно. Народа ведь у нас не любит никто, а разве что изредка жалеет, и поэтому интеллигент – единственная небольшая часть населения, которая любит народ. Иногда настолько сильно, что даже ценой собственной жизни, или жизни народа. Я, во всяком случае, народ не люблю, и интеллигентом никогда не был. А вот многие российские писатели были как раз интеллигентами, хотя и не все, и поэтому литература у нас разделяется на ту, которая написана с большой любовью к народу, и на ту, которая написана с большой любовью к себе. Как ни странно, но в обеих этих ветвях литературы встречаются настоящие гении. Простому народу, или народу вообще, однако, это до лампочки, он инстинктивно чувствует, что интеллигент враждебен ему, и в случае бунтов, или революций, вешает интеллигентов в числе первых. Если, конечно, интеллигенты во имя любви к народу не успевают перевешать сам этот народ.

И еще немного о писателях, точнее о тех, кто их читает. Читают так много у нас потому, что все хотят что-то главное вычитать и понять. И самая читающая страна в мире у нас тоже по этой причине: все пытаются дочитаться до ответа на вопрос, почему все так плохо, и как бы устроить все хорошо? Но поскольку никто толком ответа на это вопрос не знает, и только делает вид, что знает, нигде об этом прочитать невозможно, хоть тысячу томов своих сочинений опубликуй. Вот и играют писатели с читателями у нас в эту увлекательную игру: одни делают вид, что сообщат сейчас всем главную правду, а другие делают вид, что знают писателя, который им эту правду откроет. Иногда даже поднимают такого писателя на щит, и объявляют его писателем номер один, но проходит время, и оказывается, что писатель этот так, пустячок, ничего сам не знает, и другим только морочит голову. И все постепенно успокаивается, чтобы через малое время начаться сначала. Потому что как без писателей в России не обойтись, так и без читателей здесь прожить невозможно.

Если уж я начал говорить о любви, то расскажу об одном случае, тем более, что речь идет обо мне. Любить или не любить кого-нибудь в андеграунде можно только лишь платонически, на большее рассчитывать жителям подземелья не следует. И, тем не менее, время от времени возникали в моей жизни соблазны, обойти которые я не мог. Помню, когда мне было тридцать семь лет, и многие в Сергиевом Посаде считали меня юродивым (а я не очень-то их в этом разубеждал), я приучил себя гулять в окрестных лесах, особенно полюбив район Абрамцево. Я обычно доезжал до Абрамцево на электричке, а затем переходил по узкому мостику через ручей, и шел сквозь лес, радуясь тому, что я здесь один, и меня окружают только лишь мелкие зверушки и птицы. Больше же всего я любил гулять осенью, потому что сам родился в один из осенних месяцев, а запах мокрых прелых листьев и увядающие краски неба и леса хорошо успокаивали мои обычно расшатанные нервы. В сам музей Абрамцево из-за людей я заходил редко, зато любил подолгу простаивать возле скамьи Врубеля, картины которого, кстати, действовали на меня не меньше, чем иконы Андрея Рублева. Я даже ненадолго впадал в транс при виде живописи Врубеля, и то же самое возникало у меня, когда я смотрел на его скамью. Я, помнится, все время досадовал на то, что она находится под стеклом, и на нее невозможно присесть, и отдохнуть от людской суеты и долгого перехода. В этот раз я тоже, немного повозмущавшись, забылся на время возле этой скамьи, но меня вывел из оцепенения чей-то голос. Я не сразу понял, кто со мной говорит, и что конкретно у меня спрашивают, а когда все же пришел в себя, то увидел рядом с собой женщину.