Мы медленно возвращались домой. Много позже, когда я сам уже стал взрослым, я понял, почему все беседы с папой оставляли такой след в моей душе. Отец говорил от сердца. Не фальшивил, не пытался скрасить, сгладить и смягчить. А слова, идущие от сердца, в сердце другого человека и попадают. Так было и со мной. С папой можно было не соглашаться. Он не во всем был прав. Его суждения зачастую были неординарны. Но никогда его нельзя было обвинить в нечестности или неискренности.

Спустя несколько дней после описываемых событий, по Одессе стал быстро распространятся слух о новом, страшном убийстве.

В то время газеты публиковали только радостные вести: кто-то перевыполнил план, а кто-то взял на себя повышенные социалистические обязательства. Частично это было правдой. Руководителям предприятий в районных и городских комитетах партии ненавязчиво предлагали реально оценить свои возможности, и принять встречный, конечно же, повышенный, план. Трудовой коллектив с этой нелегкой задачей справлялся. Ему выдавали премию. А затем этот трудовой подвиг становился буднями, и в следующем месяце или году это достижение уже было вписано в плановые показатели. Стимула надрываться не оставалось никакого. Партийный аппарат придумывал лозунги и инициативы, а народ делал вид, что он их горячо поддерживает. Достаточно было посмотреть кадры документальной хроники, чтобы все это понять. Энтузиазм угас. Формализм его съел. В первые годы советской власти, ее певцы взяли высокую ноту, а спустя годы «дали петуха». Все это видели и слышали, но свистнуть или запустить помидором в халтурщиков не могли. Дирижеры могли выслать таких чувствительных граждан из партера на галёрку.

Элегию тех светлых дней разговоры об убийствах могли омрачить. Но официально опровергнуть слухи означало их только подтвердить. Поэтому очень скоро вся Одесса знала, что в Дюковском парке нашли повешенного. Кто-то божился, что сам видел не одного, а два и более трупов. Самые осведомленные, переходя на шепот и закатывая глаза, рассказывали о еще более страшном – зеленом человеке. В общем, гигантская молекула скушала врача!

Папа об этом ничего не знал. Во-первых, он плохо слышал. А во-вторых, ему ничего и не говорили. Сплетни они с мамой терпеть не могли. Я, конечно же, был в курсе событий, но родителям ничего не сказал. Так длилось до тех пор, пока к нам не пришел Теплухин. Они с отцом, по сложившейся традиции, пошли пройтись. А когда папа вернулся домой, он был чернее дождевой тучи. Отец иногда разговаривал сам с собой. Чаще – сам со мной. В тот вечер он избегал и тот, и другой вариант беседы. Когда пришла мама с работы, они закрылись в спальной, и это было чрезвычайно. Лучше туда было не соваться. Но за ужином папа сам начал разговор.

– Ты уже взрослый, – сказал отец, глядя на меня, – Поэтому мы тебе сейчас что-то скажем, но ты не дай бог ты кому-то что-то расскажешь. Смотри!

– Па…! Я кому-то что-то когда-то рассказывал?

– Это я на всякий случай… В общем, так… Тут такое дело… Помнишь, я говорил, шё нашел тех двух сволочей, которые Мишку убили?

– Ну, конечно!

– Да. Так, вот… Их уже нет в живых.

Папа внимательно на меня смотрел, сложив руки у лица. Он так делал, когда хотел увидеть реакцию человека, не раскрывая своей. Все молчали. Мне нечего было сказать. Жалости к погибшим я не ощущал. Зато ощутил какое-то новое чувство тревоги. Было ясно, что к их смерти имела отношение «контора», и я, вдруг понял, что все происходящее не книжная история, и не кино, а сама жизнь. «Контора» убивает людей! Быть может, это был кто-то посторонний, какой-нибудь милиционер. Может уголовник. А может сам Теплухин со товарищи! Я этого не знал. Но в тот день, отвратительная правда жизни, со всей своей страшной простотой, впервые дотронулась до меня. Детство кончилось. Каких-то двух пацанов сначала использовали, а потом, за ненужностью, убрали. Как туалетную бумагу. Но, ведь, они тоже были людьми… Я их не знал. Возможно, если бы знал, мне было бы легче. А так… Живо представил себе, как их засовывают в петлю.

Какое-то время все в доме почти молчали. Говорили только по необходимости. Так длилось несколько дней. Когда однажды отец не заговорил со мной сам. Я собирался уходить, и тут папа спросил, не хочу ли я проводить его немного. Идти было недалеко, на Греческую площадь. Но это было неважно. Главное было в том, что можно было с отцом поговорить. И эту возможность я упускать не стал. Понятно, что он сам хотел поговорить. Но, вот, о чем, мне было неизвестно. Едва мы вышли из дома, как папа заговорил первым:

– Ну, шё? Как дела? Ты, наверное, хочешь шё-то спросить, а?

– Конечно!

– Так спрашивай. А то, как-то дома не та атмосфера. Ты тут не при чем. Это после того случая… Шё ты думаешь? Мне тоже неприятно. Но… Шё можно сделать…? Ладно! Я тебе честно скажу. Для меня то, шё случилось с ними, не было чем-то неожиданным.

– То, что их нашли повешенными?

– Нет. То, шё их нашли, это не неожиданность. То, шё их повесили… Вот о чем речь.

– Ты об этом знал?

– Ну, как тебе сказать…? В общем, знал. Мне предложили только два варианта. Один из них – вот такой.

– А второй?

– А второй, тебе лучше не знать. Этим красавцам даже так лучше. Поверь мне!

Мы замолчали. Мне оставалось только догадываться, о каком варианте, еще худшем, чем смерть, могла идти речь. Я этого не выяснил никогда. Но не меньше меня интересовал еще один вопрос. И я его задал.

– Па!

– Да.

– Ты часто повторял, что ты – последний еврей из КГБ. Так расскажи мне, почему тебя оттуда уволили.

– Да… Я все ждал, когда ты меня об этом спросишь. Даже представлял себе, как я на него буду отвечать.

– И как?

– В одном случае, я должен был тебе положить руку на плечо, и сказать таким, знаешь, тоном умудренного опытом старика: «Правильный вопрос задаешь, сынок!» В другом случае, я начинал играть бровями. Слава богу, есть чем. А потом, пыхтя, начинал шё-то бормотать…

– Так какой сегодня будет вариант?

– Никакой.

– То есть?

– Ну, ни один из них.

– А!

– Дешёвка, эти все варианты! Какой-то театр. Так разве разговаривают люди?

– Но я все равно спросил.

– Ну, да… Рано или поздно это бы произошло.

– Так, что? Как это все было?

– Ты, прямо, как следователь.

– Ну, расскажи!

– Да все просто. Ничего героического.

– Ну и хорошо. Расскажи, как есть.

– Тогда слушай… В 67 году арабы проиграли Израилю войну. За шесть дней он раздолбал армии и авиацию нескольких арабских стран. А наши их готовили, давали им оружие, понимаешь. А шё вышло? Пшик! И это в год 50-летия Великого Октября! Такую оплеуху наши вытерпеть не могли. Надо было отмстить сионизму и израильской военщине. Как-то отыграться. А на ком отыграться? О! Правильно! На своих евреях. Нас терпеть никогда не могли. А тут удобный случай подошел… Есть, так называемый, вопрос двойной лояльности. Слышал?