на новый (жена, помнится, ехидничала – неужто в Совок тянет?) и теперь без визы въезжает в Москву как российский подданный, второе, американское, гражданство имеющий. На законном основании.

Данин нью-йоркский приятель Натан, у которого бизнес в Москве, тот самый, кто выходу книжки его споспешествовал, обещал машину в Костино распоряжение выделить. Так что в «Шереметьеве» его встретить должны. У Натана дом роскошный в Стейтен-Айленде, деньги, положение стабильное, знакомство водит с такими же удачниками, но очень уж от них отличается.

Это Даня рассказал. Он же и свел с ним Костю. Натан как-то в гости пригласил. Оказалось, начитан, библиотека огромная, интересуется тем, что Косте близко. Одиночеству подвержены в Америке не одни изгои, но и преуспевающие, им тоже порой не с кем словом перемолвиться. Может, у них нужда в этом даже больше, чем у изгоев. Несколько раз встретились, пообедали вместе. Не только Костя ему приятен в общении, но и он Косте, так что интерес взаимен. Натан команду дал одному из водителей фирмы встретить Костю в аэропорту, отвезти куда надо, сопровождать все дни. Знает, какая причина того в Москву зовет, вызвался помочь: его люди там передадут любую сумму в рублях, а Костя в Нью-Йорке вернет долларами. И никакой мороки. Вообще, искренне радуется за Костю, прослышав о джекпоте, ни намека на зависть или что-то в этом роде. Правда, чему завидовать – стоит на ногах дай бог каждому. И все же очень мало тех, кто чужой успех пережить может. На Костиных глазах двое докторов, построив хоромы, нескольких близких друзей лишились – те их посещать перестали. Нож им острый в печенку – хоромы эти…

Вот и контроль пограничный Костя минует, и таможенника. Тут, правда, казус выходит: зеленым коридором направляется, без досмотра, а его заворачивают. «Деньги у вас есть?» – «Три тысячи баксов». – «Надо декларацию заполнить. Если меньше сотни, тогда можно без декларации». Заполняет – и в красный коридор. Таможенник шмонать не стал, в декларацию, не глядя, печать шлепает, учвстливо спрашивает: «Ну, как у вас там в Штатах? Террористы больше не донимают?»

«Жигули» несут его по Ленинградскому шоссе. Боковые стекла опущены, бьет в салон тугой августовский зной. По обе стороны подзабытые силуэты выплывают, словно из небытия: присутствовали рядом столько лет, потом исчезли и вот снова обозримы. Пробуждение от долгого летаргического сна. «Ежи», кольцевая дорога, мост через канал (неподалеку студия «Научпопа» была, куда носил Костя свои сценарии – ездил на машине или на 138-м автобусе от конечной станции метро; надо же, помнит номер автобуса…); слева – салатовые панельные башни, тогда казались архитектурно-строительным изыском, теперь смотрятся уныло-казенно; шпиль речного вокзала, водный стадион, кооператив «Лебедь» на несуразных ногах-опорах, мост через железную дорогу, в округе обычно воняло гарью от завода Войкова, сейчас вроде не пахнет – может, завода нет? – еще мост с милитаристскими скульптурными группами солдат в полушубках с автоматами, кирпичик «Гидропроекта» на развилке двух шоссе, комплекс ЦСКА, аэровокзал, стадион «Динамо», Белорусский вокзал – и Тверская, которую Костя про себя упорно по-старому называет: улица Горького. Сколько читал об этом, сколько ахов и охов наслышался от посетивших Москву: дескать, совсем другой, неузнаваемый город – красивый, яркий, модный, европейский, люди прекрасно одеты, бутики на каждом шагу… уши прожужжали в восхищении. А Костя едет и вовсе почему-то не восторгается. Все прежнее, знакомое, будто и не уезжал. Правда, заприметил после «Ежей» синие стены IKEA, если не путает, шведской мебелью торгующей, – ее не было; еще гостиницы появились на месте выморочных домов, бутики дорогие – по вывескам мелькающим видно, от реклам рябит в глазах, фасады вылизанные… Но почему душа не ликует, не поет, не рвется в порыве навстречу, почему праздника нет? Неужто потому, что не тот Костя, каким десять лет назад был, и не тот, каким был совсем еще недавно?

В начале Тверского бульвара поворот на Малую Бронную и вверх, потом направо в Трехпрудный, заезд с тыла и утык в железные ворота. Через калитку к шестиэтажному дому, где Верховский живет. Не было, когда уезжал из Москвы, ни ворот, ни калитки. Теперь – есть. На входной двери панель с кнопками, тоже внове для Кости. Набирает заранее хозяином сообщенный код, замок отщелкивает, единым махом на третий этаж, звонит в квартиру номер пять, распахивается дверь, маленький седой человечек с белой, слегка прореженной шевелюрой, как гуттаперчевый, подпрыгивает в экзальтации, во всю мощь легких: «Ой, кого я вижу!» – и бросается на шею.

Костя настоял: никаких застолий, рюмку за встречу – и гулять. Туда, где жизнь текла, а текла она в разных местах, самые щемяще-памятные – Чистые пруды, Чистоки. Седой человечек расстраивается: как же так, столько лет не виделись, он обед приготовил, бутылочку… Костя неумолим – сначала гулять.

Через час Костя и Петр Абрамович выходят из метро «Кировская» (никакая не «Кировская», а «Чистые пруды», переименовали давно, знать надо, дорогой товарищ! – поправляет в свойственной ему манере громогласный спутник, распираемый радостью долгожданной встречи), трамвайные пути переходят, на которых вагон-ресторан стоит, а обочь палатки и киоски, – и к бронзовому Грибоедову, задумчиво-грустно поглядывающему на публику мельтешащую. Так он и раньше смотрел, сейчас, может, еще грустнее – Костя мысленно памятник приветствует как друга закадычного, замирает, вглядывается в словно оживающие фигурки горельефа: Фамусов внушает нечто значительное Молчалину, Скалозуб, выпятив грудь, вещает о вреде наук и просвещения, необразумившийся Чацкий объясняется с Софьей и ко всему княгиня Марья Алексеевна прислушивается… Сколько же раз проходил Костя мимо, катал здесь коляску с Диной, назначал деловые встречи… И с Полиной познакомился возле Грибоедова, сидела на лавочке, читала «Юность», он о чем-то спросил, она ответила, с этого и началось. Подкатывает непривычное, разнеживающее, стесняет дыхание, черт, я же не сентиментальный, что со мной, не хватало еще рассиропиться… Этого он более всего боялся, собираясь в Москву. И – добоялся, кажется.

Приступ проходит, едва Костя и Петр Абрамович начинают фланировать по бульвару. Подрезанные, дабы пуха избегнуть, тополя смотрятся стыдливо, будто содрали с них, как с людей, одежду, и стоят они голенькие и несчастные, выставленные на обозрение всеобщее. Раньше, в Костину бытность, обкорнать тополя редко или с опозданием мысль приходила городским начальникам, зловредный пух под ногами стелился поземкой свежей, витал в воздухе, забивался в ноздри, у некоторых аллергию вызывал. А Костя его обожал. Гуляя Чистоками, без конца повторял про себя: «Кругом семенящейся ватой, подхваченной ветром с аллей, гуляет, как призрак разврата, пушистый ватин тополей…» Не стихи – дивная, бесподобная мелодия, особенное состояние души