двух излюбленных и неизбежных тем русских за кордоном не касаются, будто им это неинтересно. А ведь и впрямь неинтересно мусолить одно и то же: все в их жизни определилось, что толку обсуждать… Единственно – позволяет себе Костя анекдот. Новый русский приглашает московского друга в гости на остров, в Средиземном море купленный им. Остров – райский уголок. Сидят на роскошной вилле, жрут устрицы (Рудик многозначительно хмыкает), пьют вино, которому лет сто. Вдруг старый друг спрашивает нового русского: «Вась, а Вась, скажи честно, ты по родине не тоскуешь, ностальгию не испытываешь?» Новый русский ему: «Что я, еврей, что ли?» Рудик хохочет, понимающе кивает.

Он наливает полный бокал, выпивает и без всякого перехода начинает о Костиной операции расспрашивать.

– Звоню тебе домой, хочу поздравить с днем рождения, а там молчок. Еще дважды звоню – безуспешно. Оставляю сообщение на автоответчике. Ну, думаю, уехал, змей, отдыхать. А оказалось – кошмар, друг мой чуть концы не отдал, а я ничего не знал, не ведал.

– Чего там рассказывать: жив, и слава богу. Починили прилично, бегаю как козлик. – И как бы между прочим: – А я с работы ушел.

– Сам или сократили? – удивленно.

– Сам. По собственному хотению. Надоело и вообще…

А чем заниматься, на что жить будешь? Это же не шутки. А еще кутишь, – и жестом стол обводит.

– Съезжу в Россию, там поглядим. Кстати, я в Манхэттене жилье купил, приезжай, гостевая комната в твоем распоряжении.

– Ну, ты даешь!.. Откуда деньги? Наследство получил или в лотерею выиграл?

– В лотерею, – усмехается Костя.

– Ладно, дружище, шутки побоку.

– Какие шутки… Честное слово, в лотерею. Двадцать семь лимонов, – роняет спокойно, обыденно, будто о незначащем, чепуховом. И улыбку сгоняет с лица.

Рудик бокал у рта задерживает, не пьет, держит руку на весу. До него наконец доходить начинает.

– Ты… серьезно? Двадцать семь? Невероятно. Нет, не может быть.

– Может. Все, оказывается, в этой жизни может произойти, – лишает Костя друга последних сомнений. – Завтра пойдем в банк, я сниму наличные – для тебя. Убедишься.

– В каком смысле – для меня? – осторожно-прощупывающе, недоверчиво даже.

– В прямом. Хочу подарок сделать. От души. В знак нашей дружбы.

Рудик наконец выпивает, сосредоточенно закусывает, не поднимая головы. Что-то гложет его. Костя понимает, что (опыт раздачи подарков уже имеет) и, расставляя все по своим местам, торопится объясниться, прямолинейно, без церемоний.

– Так, слушай меня внимательно. Я хочу подарить тебе деньги. Чтобы ты жил, не страшась завтрашнего дня. У меня есть возможность помочь, и я воспользуюсь ею. На правах твоего давнего товарища. И не смей возражать, иначе я пошлю тебя на х..! – громко и с вызовом.

Рудик изумлен, таращит глаза.

– Старик, чего ты кидаешься? Нервный стал. Я же не спорю, не отказываюсь. Просто неожиданно все, надобно переварить.

– Не хрена тут переваривать! Не будет тебе никакого времени! – продолжает наступление Костя, не дает передышки оглоушенному Рудику. – Завтра в десять ноль-ноль изволь прибыть в гостиницу, и мы окончательно все обсудим. Усек?

– В десять не смогу, у меня урок.

– Когда сможешь?

– В полдень. И не в отеле. Я могу не успеть.

Где ты хочешь? Трафальгарская площадь устроит? Коронное наше место встреч.

– Нет, лучше у станции «Чаринг-Кросс», я буду в том районе. Черная линия, видишь? – Он достает из сумки схему метро.

– Устраивает. Только схема твоя мне за ненадобностью, такси отвезет.

Вполне довольный собой, главным образом тем, что удалось избежать утомительных разговоров-уговоров, Костя в полдень встречается с Рудиком. Не спеша спускаются к Темзе и возле метро «Эмбэнкмент» садятся на скамейку у парапета над рекой, по которой снуют прогулочные катера, баржи, речные трамвайчики. Слева за спиной – оконечность парламента, еще левее, за мостом Ватерлоо, – гигантское колесо обозрения, не вписывающееся, как кажется Косте, в лондонский пейзаж. Говорит об этом Рудику, тот возражает: в этот город, теплый, нежный, одухотворенный, вписывается абсолютно все, и «Глаз Лондона» тоже. Какое счастье, что живу именно здесь. Я не совершил ошибки в выборе места жительства.

– С каких это пор Англия стала лучшим пристанищем иммигрантов? – Костя вступает в спор. – С британской-то чопорностью, засильем традиций, привычек, недоверием к чужакам… Рудик топорщится: представь себе, среди этого засилья, как ты, мой милый, изволишь выразиться, мне легко жить, хотя работаю на износ.

– Я думал над твоим предложением полночи, – говорит он, переходя к главному. – Коль ты в самом деле хочешь мне помочь, за что я чрезвычайно признателен, помоги с первым взносом на небольшую квартирку. Понимаю, сумма большая, у нас жилье безумно дорогое, но хотя бы процентов шестьдесят – остальное сам смогу выплачивать. Наверное, смогу, – словно еще раз взвешивает свои возможности. – Будет своя крыша – остальное, в конечном счете, не столь важно.

– Договорились, – с ходу принимает вариант Костя, даже не поинтересовавшись цифрой, и с облегчением вздыхает.

6

На подлете к Москве привычно сосчитывает пульс, как делает после операции пару раз в день для самоконтроля. Сорок восемь ударов, Костина теперешняя норма. Ничего странного: лекарства, которые принимать вынужден, урежают пульс. У Наполеона, кстати, сорок два было. Хорошенькое сравнение. И все-таки странно, почему сердце не стучит, не рвется из ребер, а безмятежно, спокойненько себе, чуть ли не равнодушно тукает. Домой ведь летит, на родину, после десяти лет отсутствия – и ничего не екает. Домой… Его дом в Нью-Йорке. А родина? Может, вслед за автором «Петушков» сказать: я Россию люблю, она занимает шестую часть моей души… Родина там, где человеку хорошо. Где ему, Косте Ситникову, авиационному инженеру, киносценаристу, технологу по радиоизотопной медицине, а ныне безработному миллионеру, хорошо?

Настроение Костино ухудшается, едва встает в очередь к окошку, где паспорта проверяют. Очередь длиннющая, работают два окошка, остальные пусты. Душно, кондиционеры не включены. Потолки низкие, давящие, отвычно видеть такие. Народ в очереди помалкивает, лишь чета американская пожилая, оба в шортах и, как школьники, с рюкзачками за спиной, тихо возмущаются порядками шереметьевскими. Костя тоже молчит, изнутри медленно и тягуче страх застарелый поднимается. Будто паспорт девушке в форме пограничной предъявит прежний Костя, перед людьми в форме тушующийся – милицейской ли, пограничной, любой другой, ибо сделать они могут с ним все, что захотят, а если не сделают, то за одно это можно быть им благодарным. Хотя чего ему волноваться – документы в порядке. В кармане – два паспорта, синий американский и красный российский. Уезжал он в эмиграцию, когда гражданства уже не лишали. По прилете в Нью-Йорк встал в российском консульстве на учет, потом заменил паспорт