Сколько же здесь людей! Меня это просто убивает. Они повсюду: в окнах небоскребов, на ступеньках подземки, в автомобилях, на тротуарах. Здесь на тебя никто не смотрит, здесь перед тобой никто не извиняется, здесь бездомные и люди в костюмах, они все такие разные, и, глядя на них, я хочу сказать: помедленнее… притормозите. Я и сам хочу притормозить, но теперь уже поздно. Я здесь, я почти на месте, до галереи всего одна улица, и сердце колотится так, что приходится остановиться. Надо передохнуть. Останавливаюсь перед булочной, которая также и кулинария, и кофейня. Никогда еще не видел заведения, в котором бы помещалось так много заведений.

За столом кто-то ест суши. Я понимаю, почему Хлоя всегда говорила, что Нью-Йорк особенный. Никогда не видел такого разнообразия. Город как будто поощряет тебя реализовать все твои мечты, заказать пиццу и рулет из тунца, а потом купить билет мгновенной лотереи и рулон туалетной бумаги, подняться наверх в салатный бар и разинуть рот от изумления, едва не столкнувшись с женщиной, проносящейся с корзинкой со свежей бакалеей, баклажаном, газетой и квартой молока. Она так ловко тебя огибает, и ты замечаешь, что люди здесь умеют перемещаться. Возможно, когда вокруг столько народу, ты то ли испытываешь меньше чувств, то ли понимаешь, что они значат. Я еще не нашел Хлою, но она уже как будто открывает мне глаза на мир, как делала всегда, день за днем представляя его новым. Впечатление такое, что я никогда не видел столько людей, не понимал, насколько она велика, человеческая раса.

Наблюдаю, как мужчина во всем белом делает сэндвич с яйцом и переворачивает его так быстро, что со стороны это можно принять за фокус. Я захожу в кулинарию и как нормальный житель Нью-Йорка заказываю завтрак на обед. Посматриваю на соседей — печальные, усталые лица. Вдыхаю запах сэндвича. Ничего вкуснее я еще не ел. Иду к парню, который его приготовил, доношу до него свое мнение, и он кивает. Похоже, не говорит на английском. Или, может быть, ему все равно.

По шатким черным и белым ступенькам спускаюсь в тесный туалет. Брызгаю себе в лицо, пользуюсь зубной нитью, стряхиваю застрявшие в бороде крошки. Местные выглядят по-разному, и все же определить, что я не один из них, не составляет труда. Может, и это изменится, когда мы поцелуемся.

Галерея «Флэр» находится на середине улицы и отмечена двойным рекламным щитом на тротуаре. Сердце колотится, как часовой механизм самодельной бомбы. Я что-то чувствую, какую-то искру, и в ушах звенит тревога. Хлоя. Но, может быть, в такой ситуации это нормально, потому что ничего плохого я не ощущаю. За свое сердце отвечаю я, но не Роджер. Стою у рекламного щита и прислушиваюсь к себе, к тишине и покою. Сердце как будто снова стало тем, с которым я родился. Оно больше не оружие. Чувство такое, будто со мной ничего и не случалось. Жизненный круг, завершившийся на хорошем.

Я иду дальше. Ладони взмокли от пота. Мне нельзя ни торопиться, ни медлить, но вот я стою перед входом.

Однако галерея пуста. Пуста.

Дверь открыта, на крыльце сидит и курит какая-то девушка.

— Выставка в другом, сука, корпусе, — говорит она и выпускает в небо колечко дыма. — Это на углу Тридцать четвертой и Лекс. Ерунда какая, да?

Все как в фильме «Когда Гарри встретил Салли». Впрочем, можно чуть ли не любой вспомнить. Чтобы найти девушку, парень всегда должен пробежать через Нью-Йорк. Теперь это делаю я. Лечу по улице, как все те супергерои, спешившие в то или иное место на встречу с любимой. Бегу и улыбаюсь. Пара девчонок, перехвативших мой взгляд на ходу, подумали, наверное, какой молодец. Теперь я живу здесь. Пробегаю от Челси к перекрестку Тридцать четвертой и Лекс за восемнадцать минут, как настоящий местный. Я уже приближаюсь и ничего не боюсь. Вижу корпус, небольшое, похожее на коробку строение с открытой настежь громадной гаражной дверью. Люди входят и выходят, пьют вино. Слышится незнакомая музыка. Я вхожу. Вижу ее имя на стене. Вижу ее глаза на стене. А потом… Я вижу ее. В белом платье и цветастых сверкающих туфлях. Она существует. Она здесь.

Хлоя.

Она трет правой лодыжкой левую ногу, переступает, как делала в школе. Я все еще не могу поверить, что нашел ее, что мы попали так далеко в будущее и оказались в одной комнате. Хочу подойти к ней, но и хочу подождать, продлить этот момент, это ощущение близости после долгой разлуки.

Иногда мы думаем, что видели кого-то, если видели на фотографии, но здесь передо мной напоминание о том, что это не так. Это напоминание в том, как она пожимает плечами, как закрывает локтем рот, когда кашляет. Я вижу ее телефон, тот, с которого она ответила, когда я позвонил. Джон? Какой-то пижон врезается в меня и даже не извиняется, но по крайней мере и не валится на пол, как Криш. Еще одно доказательство, что теперь все по-другому. Еще одно доказательство, что я безопасен. Поцелован. Исцелен.

Я беру пластиковый стаканчик с белым вином и наблюдаю за ней. Она повзрослела и такой нравится мне даже больше. Жизнь делает нас лучше после того, как делает хуже. Я спокоен. Она пробуждает и вызывает лучшее во мне, даже сейчас, когда и не догадывается, что вообще делает что-то.

Я подхожу чуть ближе. На шаг… другой.

Я уже вижу пряди волос, всколыхнувшиеся, когда она поворачивает голову, словно ожидает меня. Может быть, и ожидает. Конечно, ожидает. Она чувствует меня. Ощущает притяжение сердца. Нет. Да. Нет. Еще один краткий миг. Я вижу веснушки на ее лице, новые и старые, вижу непослушные прядки, своевольные, как и орудие в моей груди.

А потом я слышу общий вздох, знакомый наихудшим образом. Мне даже не нужно смотреть — я уже знаю, что увижу кровь из носа, услышу глухой стук упавшего на твердый пол тела.

И я не могу подойти к ней и подать «клинекс», поцеловать и ободрить. Я сделал ошибку, придя сюда, и мое тело обмануло меня. Я не поцелован-исцелен.

Я — это по-прежнему я. Я по-прежнему в аду.

Я на улице и бегу. Бегу туда, где кончается Нью-Йорк. К Гудзону. Я задыхаюсь и кричу, склонившись к воде. Она молчит в ответ.

Хлоя

Я увидела его. Почувствовала его присутствие. Как бывало раньше, в школе, когда я ощущала его поблизости, слышала сердцем, поворачивалась к компьютеру, когда в пустом окошечке только появлялись пузырьки.

Вот почему я и начала поворачиваться. А потом потеряла сознание. Отключилась и провалилась в темноту.

Сейчас я уже пришла в себя и сижу в задней комнате галереи, а из телефона несется голос мамы: «Тебе нужно больше есть и не принимать стимуляторы и кокаин, ничего хорошего в этом нет. С такими вещами не шутят, и они влияют на твою работу, разве нет? В любом случае пей больше молока. И ты ешь тот миндаль, что я тебе прислала?» Я не страдаю вялостью и не кокаинистка. Я видела его. Видела.

Пью воду и вытираю кровь с колена. Реально только это — кровь, синяки, то, что выхотит изнутри нас, как краска на холст. Я не могу доказать, что видела Джона. Чутье доказательством не является. Но память уже кое-что.