Император Николай Александрович никогда не забывал отцовского завета и не собирался менять самодержавную форму правления, единственно приемлемую для исторической Руси, на нечто непонятное для простого русского народа под названием «республика». Этого ему и не смогли простить деятели, жаждущие вывести «отсталую Россию» на западный путь развития. Слишком многие тогда искренне поверили, что корень всех зол и несправедливостей — в самодержавии, и смена формы правления повлечёт за собой улучшение жизни. Никто не хотел думать о том, что даже самое демократическое правление не сделает бедных богаче, а богатых — беднее. Призрак равенства между людьми, утерянного человечеством в грехопадении, затмил нерушимую истину — каждый человек уникален, и каждому уготован Богом свой путь. Невозможно человеку осчастливить мир, если прежде не очистит он своё сердце.

Но тем не менее жажда добиться нового правления — и конечно же собственной выгоды при новом правлении! — была столь сильна, что враги царя как от правительства, так и от революционно настроенных масс понимали: медлить нельзя. Война подходила к победному концу. Впоследствии будет отмечен тот факт, что если Петру I понадобилось девять лет, чтобы побеждённых под Нарвой обратить в победителей Полтавской битвы, то нечто более грандиозное император Николай проделал за полтора года, после того как взял на себя функции Главнокомандующего. Понимали это не только друзья, но и враги. В том числе враги внутренние. Немецкие шпионы действовали успешно и вовсе не там, где их искали, — не в царском дворце и не в Марфо-Мариинской обители, где подвизалась инокиня Елисавета, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, но в первую очередь среди творцов революции.

Все, кто жаждал — с различными целями — падения самодержавия, не могли не понимать, что после успешного окончания войны, которое не за горами, император Николай станет настолько популярен среди народа, что будет недосягаем для интриг и политической возни. Значит, надо спешить. Надо ловить момент. И момент настал, когда в столице начались подстроенные провокаторами беспорядки. В лавки не завозили хлеб — не завозили намеренно, преступно. Хлебный бунт был срежиссирован талантливо, а толпа даже не задумалась, в чьём спектакле она играет. Можно было предположить, что люди не поддадутся на провокацию, что всегда во время войны бывают весьма существенные трудности, в том числе и с продовольственным снабжением. Но там, где истинные патриоты старались терпеть, подогретая революционерами толпа предпочла крушить и грабить магазины, убивать городовых.

Начавшись с предательства и беззакония, революция не могла закончиться ничем иным.

Но её творцы пока что этого не понимали. Сейчас все противники императора действовали заодно, сами того не сознавая. О распре, которая неумолимо должна была вскоре начаться, мало кто задумывался.

Николай Александрович разумно полагал, что беспорядками в столице должна заниматься городская полиция, а не император. Он приказал немедленно прекратить бесчинства. Однако масштабов их не представлял, так как получал доклады, в которых нарочно преуменьшалось значение происходящего. Но предчувствие, тревога, волнение — всё это в сочетании с естественной усталостью вызвало болезненную реакцию. Николай писал супруге из Ставки: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота. Я не понимаю, что это было, потому что сердцебиения у меня не было. Но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы».

И вот он вертит в руках телеграмму от жены: «Уступки неизбежны. Уличные бои продолжаются. Многие части перешли на сторону врага. Аликс».

Уступки? Нет, уступок он не хотел. В помощь городской полиции выступает из Ставки по повелению императора корпус генерала Иванова. Сам Николай спешно отправляется в Царское Село, и... путь своему государю преграждают мятежные солдаты.

Поразмыслив, Николай решает ехать в Псков. Там — командующий Северо-Западным и Северным фронтами генерал-адъютант Рузский. Его войска можно подтянуть к Петрограду.

На псковской станции царя никто не встречает. Никакого почётного караула. Пустота. Предательство, охватившее Россию мерзкими щупальцами, ширилось, росло...

«Гвардейцы... мои гвардейцы... даже они», — было очень больно. За что?

— Вашему Величеству, увы, не остаётся ничего, как сдаться на милость победителя, — генерал-адъютант Рузский глядел на государя в упор, изо всех сил стараясь придать взгляду выражение сочувствия и преданности. Николай вздрогнул.

— Что?

Рузский опустил глаза. Теперь он ощущал на себе пристальный взгляд императора, взгляд печальный, вопрошающий и взыскующий, и пальцы генерал-адъютанта задрожали, когда он перебирал тексты телеграмм. Рузский заметно злился на себя за это.

— Вы можете видеть, Ваше Величество...

Телеграммы от командующих фронтами, от генералов, от соратников — от тех, кому царь доверял больше, чем себе... И все — только об одном: его, помазанника Божия, русского императора и Верховного главнокомандующего, призывали совершить «благородный акт патриотизма» — отречься от престола. Что за бред? Почему так случилось? И почему именно сейчас, когда идёт война?

Николай отошёл к окну вагона, отодвинул занавеску. Бледность его поразила окружающих. Царь смотрел в окно и ничего не видел: слёзы застилали глаза. Спиной он чувствовал пристальные взгляды вчерашних преданных друзей и сподвижников, решивших затеять смуту в трудное военное время... Они напряжённо ждали его окончательного решения, а он не спешил.

Это было истинное безумие, массовая истерия. Председатель Государственной Думы Родзянко в Петербурге, генерал Алексеев в Ставке, генерал Рузский здесь, в Пскове, и, конечно же, родной дядя, великий князь Николай Николаевич, командующий Кавказским фронтом, отстранённый царём от Верховного командования... Дядя умолял об отречении «коленопреклонённо»! Но их мнения теперь уже мало что значили для Николая Александровича. Он думал сейчас о своих гвардейцах, тоже недавно столь преданных и... предавших. Вспомнилась Татьяна и её полк, шефом которого она являлась... Самая деятельная, с присущей ей чёткостью, дочь пресекала всяческие безобразия и своими разумными попечениями о порядке очень и очень облегчала жизнь солдат. И они тоже предали...

Но тут же перед мысленным взором Николая Александровича встали не лица господ генералов, требующих от него отречения, но искажённые страданием лица — нет, лики! — раненых и увечных. Царь словно слышал их голоса:

«Не бойсь, государь. И ты, царевич, не бойсь... Побьём мы немца. Как есть побьём!»

И царь заплакал. Но никто не видел его слёз.

Рузский и все, кто находился здесь сейчас, ждали, напряжённо ждали. Тишина становилась невыносимой, а Николай не оборачивался, продолжая размышлять.

Что ж, общая картина была вполне ясна императору. Бывшему императору? Государственная Дума, так долго рвавшаяся к власти, похоже, весьма близка к осуществлению цели. Её представителям всё равно, что Его Величество подписал указ о приостановлении деятельности Думы и Государственного совета на месяц. Главное — подчинить себе войска. И, поддавшись общей революционной истерии, гвардейские и казацкие части Петрограда и Царского Села переходят на сторону Думы.