Николай Александрович тоже изменился. Он теперь казался ещё сильнее углублённым в себя, ещё более задумчивым. Он всё видел и всё знал. Его очень беспокоило, что на фронте появляются люди — свои, русские люди! — откровенно подбивающие солдат на предательство и дезертирство, клевещущие на царя и его семью, жаждущие поражения своей страны.

Но знал государь и другое. Он знал, что есть люди — и их немало, — которые совсем иное и думают, и говорят. «У государя такие глаза, что ни в жизнь не видел, до смерти не забуду, — почти плакал солдат, контуженный в позвоночник. — Люди говорили, что ему до нас дела нет... Теперь я знаю: то злодеи, хуже немца, всё брешут... Уж мне теперь сего не скажут... Коли Бог даст, выздоровею — убью всякого, кто скажет ещё такое подобное... Я видел его глаза и знаю теперь правду. В них слёзы были... сам видел. Сказать — не поверят: царь, император российский, и плачет... Смотрел на нас, искалеченных, и плакал... Знать, жалел. Видно, правду в полку учили, когда сказывали, что мы для него как дети. Как есть, отец по детям плачет... Помирать буду, не забуду его глаз...»

«Война, — говорил себе Пьер, тоскуя по Царскому Селу, по регулярным урокам с любимцем-воспитанником, по милым добрым царевнам, по всей этой мирной, тихой, наполненной любовью и радостью жизни, — и ничего с этим не поделаешь, война...»

Никто, наверное, не хотел предотвращения войны так, как хотел этого император. Однако не только он, многие понимали: политические умы не видят смысла в том, чтобы наказать маленькую Сербию, на территории которой совершилось вероломное убийство австрийского наследника престола — якобы во имя интересов славян. Смысл предстоящих военных действий заключался совсем в другом: ослабить российское могущество. Объявили войну не Сербии — объявили войну России, давнему покровителю славянского православного народа. И если Россия сделает вид, что ничего не произошло, если даст спокойно растоптать меньшего брата, то в конце концов найдётся западный политик, который скажет: «Среди сербских солдат мы заметили двух русских, стрелявших в немцев. Это значит, что Россия в этой войне выступала против нас. Мы объявляем войну России!» На не готовую к войне державу ополчатся объединённые европейские силы, и тогда... Но русское общество понимало всё прекрасно, хотя и катастрофически недооценило противника — в какой-то мере русские давили на своего государя. Политик и офицер, солдат и священник — все они понимали, что матери России брошен вызов. И жаждали этот вызов принять. Император, ненавидевший кровь и насилие, также прекрасно понимал, к чему идёт дело. России навязали войну — Россия вступила в войну.

Александра Фёдоровна горько плакала, распростившись с

подшефным ей гвардейским уланским полком. Её любимица

Татьяна, тоже улан, как она сама себя называла, — ведь она

была шефом армейского уланского полка — стояла рядом с

креслом, в котором сидела мать, и ласково гладила её по плечу.

— Как тяжело прощаться с людьми, зная, что многие из них уже, быть может, никогда не вернутся домой, — говорила императрица сквозь слёзы.

Татьяна подавила вздох. Она вспоминала, как её мать, провожавшая на войну свой полк, не могла сдержать рыданий и какими взглядами при этом обменивались аристократы. Юная великая княжна была уверена, что уже сейчас во всех салонах только и разговоров, что о «бесстыдном лицемерии и актёрстве» её матери, которая якобы только и мечтает о победе Германии. Ведь брат Александры Фёдоровны, великий герцог Гессенский, немец; муж её сестры, принц Генрих, возглавляет флот вражеской армии. Какое наслаждение для сплетников! Какой простор для фантазии!

Сосредоточенная, вдумчивая Татьяна лучше сестёр примечала окружающее, лучше их была осведомлена о настроениях общества и переживала сильнее.

— Мама! Почему я не мужчина! Почему я не могу отправиться на фронт? И... почему не могу защитить вас, мои дорогие?

Государыня грустно улыбнулась.

— Ты и на своём месте хороша, моя милая. Каждый из нас должен делать всё, что может, на своём месте. Я уверена, что в это тяжёлое время ты станешь моей главной помощницей. Оленька очень умна и великодушна, но ей будет тяжело втянуться в работу с людьми. А работы будет много, друг мой, очень много!

— Я буду стараться, мама.

Александра Фёдоровна погладила руку дочери.

— Мне кажется, что всё это тяжкий, смутный сон. Что-то случилось, что-то оборвалось в нашей жизни, и уже ничего не будет так, как прежде. Как мог император Вильгельм решиться на эту войну? За что должны страдать обычные люди — русские, немцы? Я нисколько не сомневаюсь, что Россия одержит победу, но какой ценой! Сколько крови будет, сколько боли... Что мы сможем сделать? Как облегчить страдания?

— Мама! Я сделаю всё, всё смогу, чтобы быть полезной. Не плачь, моя родная! Господь не оставит Россию.

Через несколько недель по инициативе второй дочери императора был организован Комитет Её Императорского Высочества Великой Княжны Татианы Николаевны для оказания временной помощи пострадавшим от военных бедствий. Семнадцатилетняя Татьяна стала его почётным председателем.

Девушка не пропускала ни одного заседания своего комитета, но мало было бы толку от этого, если бы заседаниями дело и ограничилось. Нет, каждый конкретный случай, в котором людям требовалась помощь, разбирался самой великой княжной, всё проходило через её руки. Война разоряла людей, лишала крова, вынуждала бежать из родных мест — комитет организовывал выдачу пособий, помогал беженцам вернуться на родину при благоприятных обстоятельствах или же заботился об устройстве их на новом месте. Для тех, кто мог работать, подыскивалась работа, кто не мог — размещались в благотворительных учреждениях, где за ними ухаживали. Такие учреждения создавались прямо при комитете. Через Татьяну проходили и пожертвования от благотворителей. И всегда жертвователи получали благодарственные письма: «Княгиня Ольга Валериановна. Получила Ваше пожертвование в пользу близкого моему сердцу населения, пострадавшего от военных бедствий, выражаю Вам мою искреннюю признательность.

Остаюсь к Вам неизменно благожелательною. Татиана».

* * *

— Ах, Николай Павлович, — Александра Фёдоровна смотрела на Саблина с материнской любовью и признательностью. — Кажется, не так уж много времени прошло с начала войны, а сколько же изменилось — вся жизнь перевернулась.

Саблин, давно уже любимый флигель-адъютант государя, теперь был назначен состоять при Николае II во время его пребывания на театре военных действий.

— Не могу не согласиться с вами, государыня. Тяжко...

— Да, Николай Павлович, представляю, насколько тяжело вам на фронте, и это, конечно же, ни с чем не сравнить. Но поверьте мне, то, что я вижу здесь, в тылу, заставляет меня страдать не меньше. Мне бы очень хотелось ошибаться. Но я вижу, что люди ведут себя так, словно ничего этого нет — ни смертей, ни траура, ни потерь. Горько наблюдать за тем, как люди стремятся нажиться на страшной войне, думают лишь о собственной выгоде! Но сильнее всего меня возмущает наше светское общество. Если не откровенные балы, так дорогостоящие увеселения, ужины и обеды, театры и клубы... Бриллианты, наряды... Подумайте, сколько можно было бы принести пользы раненым, осиротевшим, потерявшим кров с помощью тех средств, что тратятся на всю эту непрекращающуюся роскошь! А ведь дворяне на то и поставлены Богом над всеми сословиями, чтобы принимать на себя первые удары и показывать всем достойный пример. Мне тяжело ездить из Царского Села в Петроград, я задыхаюсь в атмосфере эгоизма и бездушия. Я знаю, что христианин должен думать прежде всего о своих грехах, но ведь я волей Господа — императрица этой дорогой моему сердцу страны. Я не могу не болеть сердцем, видя такое положение дел!