Увидев записки и пометки на страницах, сделанные рукой матери, я невольно задерживаю дыхание; мне кажется, я чувствую запах лакрицы, словно самый вид твердого почерка матери вызвал во мне обонятельные галлюцинации. Этот тонкий запах похож скорее на аромат аниса или свежего эстрагона, чем на сладковатый запах лакричной пастилки.

Обоняние, как сказала однажды мать, самое важное из чувств. Без запаха нет вкуса. Я давно забыла лицо своей матери, звук ее голоса, прикосновение ее пальцев. Но я по-прежнему помню ее запах, он ощущается в запахе хереса, в аромате, тонком и нежном, который остается на пальцах, если потрогать веточку розмарина, в резком запахе сигарет «Голуаз». Любой из тысячи запахов вызывает во мне воспоминания о матери.

Я закрываю коробку и возвращаюсь в постель, размышляя, почему два человека, обожающие готовить, не смогли ужиться друг с другом. Ведь у нас было так много общего, о чем позже мы позабыли, намеренно или случайно. Странно, оказывается, мне все еще больно вспоминать о Джейке.

Когда на следующее утро я открываю глаза, Хлоя сжимает мое лицо пухлыми ладошками, серьезно всматриваясь в него. Она широко улыбается мне, потом весело смеется. Ее дыхание теплое и сладкое, от нее пахнет бананами.

— Она уже позавтракала, — говорит отец; в его тоне слышится легкое раздражение. — Ее покормила Фиона.

Я знаю, что по отношению к Фионе вела себя отвратительно, так что отец имеет полное право сердиться.

— К обеду меня не жди, — говорит он, наклоняясь, чтобы поцеловать Хлою. — Сегодня лекция Брайана Грина, я купил нам с Фионой билеты.

Отец, видимо, считает, что сегодня готовить обед буду я — предположение не намного фантастичнее того, что Фионе может быть интересна лекция о происхождении космоса.

— Ладно, — отвечаю я, приподнимаясь на локте и привлекая к себе Хлою; я надеюсь, что отец поцелует и меня. Он так и делает — быстро чмокает меня в макушку. Я знаю, что веду себя как избалованный ребенок, питая беспочвенные и ничем не обоснованные подозрения на счет женщины, которая нравится моему отцу, женщины, которая была так добра ко мне. И к моей дочери. В этом-то и кроется часть проблемы.

В течение всего утра я замечаю, что Хлоя то и дело поглядывает на меня, а когда ей кажется, что я перестаю обращать на нее внимание, старается подобраться ко мне поближе. Просто удивительно, как тонко неискушенным младенцам удается подмечать настроение взрослых и отслеживать каждое их движение, не делая при этом никаких видимых усилий. Я думаю, это свидетельствует об их врожденной способности к адаптации и выживанию; их обоснованный интерес к малейшим изменениям нашего умственного состояния позволяет им постоянно думать о нас и — что, наверное, не менее важно — не дает нам забыть самих себя. Может быть, это мне только кажется, но все утро Хлоя возится со своими игрушками со скучающим видом, словно, увидев мрачное выражение моего лица, решила, что и ей сегодня нечему радоваться.

Я перечитываю рецепты матери, без всякой системы перелистывая тетрадки, исписанные ее почерком, и угрюмо размышляю о том, сколько же веков потратили французы, чтобы научиться нарезать овощи на одинаковые кусочки и выкладывать веером тонкие ломтики картофеля и яблок на сложные пироги. Я надеялась собраться с духом и сходить в бакалейную лавку, но меня настолько поражает собственное кошмарное отражение в зеркале ванной, что я решительно отказываюсь появляться на улице — по крайней мере, при дневном свете.

Я наливаю ванну для себя и Хлои, бросаю туда резиновые игрушки и добавляю несколько пригоршней пены для ванны. Хлоя хихикает, когда мы опускаемся в теплую воду, и я протягиваю ей руку с шапкой белоснежной пены. Я сажаю ее на колено, развернув к себе лицом, и она играет с мыльными пузырями, осыпая меня пеной. Смочив ей волосы, я закручиваю хохолком на макушке то немногое, что успело вырасти, беру зеркало и даю Хлое в него посмотреться. Затем делаю и себе несколько длинных, склеенных мыльной пеной локонов.

Дверь ванной я оставила открытой настежь, и вдруг радионяня включается: сквозь помехи я слышу грохот входной двери и шаги в коридоре. Должно быть, отец зашел в обеденный перерыв, чтобы нас проведать. Ну, конечно, я слышу на лестнице его тяжелые шаги, отец насвистывает какую-то незнакомую мне мелодию.

— Па, это ты? — кричу я. — Мы с Хлоей в ванне. — Молчание. Я сажаю Хлою на колени и поглубже опускаюсь в воду в надежде как можно меньше шокировать отца. — Папа?

Но человек, который появляется из-за угла, вовсе не мой отец.

От моего визга он вздрагивает, а Хлоя разражается плачем. Я хватаю ручное зеркало и запускаю им в незнакомца. Тот едва успевает увернуться, зеркало ударяется о дверь и разлетается на мелкие осколки, которые дождем сыплются на пол.

Незнакомец вытаскивает из ушей наушники от плеера.

— Ой! Господи, простите. Я не думал, что дома кто-то есть, — говорит он, отворачиваясь и пятясь к двери.

— Кто вы? Как вы сюда попали? — ору я.

Прижимая к себе ревущую Хлою, я опускаюсь в воду еще глубже, с ужасом замечая, что почти вся пена для ванны исчезла.

— Простите! Я не хотел вас пугать. Я Бен, Бен Стемпл, племянник Фи. Вот, смотрите, у меня есть ключ от дома, — говорит он, показывая мне из-за двери кольцо с ключом.

— Чей племянник?

— Фионы! Я ее племянник, слесарь-водопроводчик. Она просила меня починить раковину у вас в ванной.

— Какую еще раковину?

— Вы, наверное, Мира, да? А это ваша дочь, Хлоя. Фиона только о ней и говорит. Хлоя такая лапочка.

— Слушайте, может, дадите мне одеться? — говорю я, не веря, что парень, который без предупреждения ввалился ко мне в ванную, не скрывает, что ему прекрасно нас видно. — Дверь! — снова ору я. — Закройте дверь!

— Сейчас, — говорит он. — Тут стекла полно. Вы не сможете выйти. Я пойду швабру принесу.

Я сижу, скорчившись в ванне, Хлоя до сих пор хнычет; я снимаю с крючка полотенце и заворачиваю в него себя и Хлою. Через минуту возвращается Бен со шваброй.

— Клянусь, я не смотрю, — говорит он и начинает сметать с пола осколки стекла.

Мы с Хлоей так и сидим, завернувшись в полотенце.

Пока он подметает, я рассматриваю его, пытаясь определить, действительно ли это племянник Фионы, или же какой-нибудь маньяк, который убьет нас обеих, как только закончит подметать. Ему где-то за тридцать, у него светлые волосы и жидкая бородка. На нем рабочий комбинезон и тяжелый пояс для инструментов, к руке на ремешке пристегнут айпод, откуда доносится голос Уоррена Зивона. У Бена порез на щеке — наверное, его задел осколок стекла.

— У вас кровь, — говорю я. Бен вскидывает глаза, но, увидев, что на мне лишь крошечное полотенце, немедленно опускает взгляд. — Вон, на щеке, — показываю я.

Он дотрагивается до щеки и смотрит на кончики пальцев.

— Все-таки попало, — с улыбкой говорит он. — Я подожду внизу, пока вы оденетесь, а потом починю раковину, идет? — говорит он.