Венера медленно плыла по анфиладе, задерживая шаг, позволяя себя рассмотреть. Это был изысканный тайный флирт. Ее искристо-синяя шаль в серебристых морозных прошивках скользнула с плеч на талию, охваченную тугим серо-синим корсажем с приятно возбуждающей шнуровкой. Софья обращала к спутнице точеный профиль, говорила что-то, но Анна не слышала: она бессовестно наслаждалась женственной полнотой своей царственно утомленной проводницы, ее белыми руками с лакомыми ямочками у локтей, изящной шеей с волнующей едва заметной выемкой у затылка, выбившимися из прически легкими золотистыми колечками волос, пепельно-серыми прядями, собранными в греческий узел, изящным рисунком миниатюрных ушей, нежно-розовыми мочками с льдинками слезливых сережек, пружинными волнами подвитых у висков локонов, едва касавшихся упругих покатых плеч. На правом она заметила две заманчивые родинки. Она жадно пила ее пьянящую, студеную, безжалостную, царственную красоту, молчала и млела от лукавых взглядов, которыми Венера, оборачиваясь, укалывала столь метко, столь умело. Путь в ее покои длился вечность.

Софья открыла дверь, впустила гостью. Прошелестела к бюро, сама зажгла свечи в подсвечнике, предусмотрительно оставленном на столешнице. Она явно готовилась. От огней встрепенулись, вытянулись сутулые тени и нетерпеливо заерзали по стенам, путаясь в шелковой виноградной листве обоев. Вспыхнули бронзовые виньетки псевдоампирного секретера, проснулись, раззевались его атланты, позолоченные грифоны, затрепетали дьявольскими крыльями, заиграли мощными когтистыми лапами. Их свирепые морды с обнаженными клыками были словно слепками души коварной улыбчивой кошки, которая в тот момент курлыкала у ящичков, разыгрывая новый спектакль.

Она не могла вспомнить, куда же подевала заветный ключик. Она искала — танцевала, вставала на цыпочки и приседала, слепо водила пальцами по рельефным позолоченным ромбам, тянула шею, сладко выгибала спину, отставляла ножку и как бы случайно приподнимала низ платья, показывая бархатные тапочки, ажурные чулки. И все поглядывала, украдкой, уголком глаза, из-за плеча, на смущенную, взволнованную, молчаливую гостью. Но вот нашла — проказник спрятался под ворохом бумаг.

Аккуратно вставила ключ в скважину верхнего ящика, повернула два раза, выдвинула и, секунду помешкав, извлекла толстую тетрадь. «Это мой тайный дневник», — прошептала по-французски. Тетрадь в мраморной обложке с прихотливым узором — на сине-зеленом фоне вдоль обреза рассыпаны островки, изумрудные, малиновые, коричневые, — в центре они дробились, удлинялись, закручивались в спираль, исчезали в безумном лазоревом водовороте. Софья провела рукой по обложке, влажно вздохнула: «Здесь мои тайны, держите» — и вложила в распахнутые доверчивые руки гостьи, легко скользнув по ним ласкающими пальцами.

Анна нервно зашелестела страницами: «Она вела дневник, который никто не мог понять, — сюда были вписаны даты, вложены засушенные цветы и листья. Как бы я хотела вписать что-то сюда, оставить о себе память на страницах. Я сказала, что теперь я знакома с ней ближе, интимно. Она дала прочесть то, что писала. Здесь были выписки из романа “Дельфина” мадам де Сталь. И в одном из них говорилось о том, что иногда мы встречаем людей, которые не кажутся нам чужими, будто мы уже знакомы, будто знали друг друга вечно».

Когда Анна прочла эту строчку, княгиня прошептала: «C’est vous. Вы этот человек». И с нежностью посмотрела ей в глаза. Софья притягивала, манила, пьянила — взглядом, шепотом, робким, тихим, учащенным дыханием, улыбкой полуоткрытых нежных губ. Она медленно, беззвучно приближалась, и Анна почувствовала зовущую сладкую теплоту ее мягкого податливого тела, легкий персиковый аромат утренних духов, обжигающий лазоревый холод бездонных, опасных, желанных глаз. В их студеной синеве хохотали золотистые искры свечей и тайных улыбок — удлинялись, скручивались в спираль, исчезали в сумасшедшем водовороте. И с ними тонула, погибала Анна. Уходила все глубже. Подступала все ближе. И уже была готова коснуться ее нежно-коралловых, пахнущих миндалем, ждущих, разомкнутых, влажных губ с заманчивыми жемчужными бликами в уголках. Но Софья вдруг отпрянула. И жестоко, оглушительно, убийственно расхохоталась. Обнажились хищные белые зубы. Кошка обернулась грифоном. Хохотали ее плечи, грудь, золотые кудри, браслеты на запястьях, свечи и тени на стенах, и сама эта чертова черная комната, каждый ее предмет, каждый инструмент дьявольской пытки. Анну словно накрыло тяжелой волной, сердце разбилось вдребезги, дыхание остановилось, ее затрясло, как в лихорадке. Ее опять обманули. Боже, как глупо. Как все нелепо. Молча, стиснув зубы, она терпеливо дождалась, когда Венера насладится смехом и своей новой победой. Потом вышли из будуара. Через минуту как ни в чем ни бывало они сидели за уютным чаем, болтали, вкусно сплетничали.

В десять вечера подруги простились с семейством и поднялись к себе. Анна никого не хотела видеть, особенно Энн. Она захлопнулась в комнате. Швырнула на стол дневник, раскрыла где-то на середине, рухнула в кресло. И спрятала лицо в ладони. Она задрожала, тяжело, лихорадочно, всем телом. Она плакала. Но, как истинный джентльмен, Анна плакала беззвучно и недолго. Ей было стыдно — за вечер, за себя, за эти слабые бабские слезы. Довольно. Смахнув с лица мокрое недоразумение, перелистала пустые страницы, оставляя влажные следы. Нашла место, где остановилась вчера. Замерла. Закрыла глаза, глубоко вздохнула, собралась с мыслями, открыла глаза, взяла перо и написала: «Мне не следовало идти на этот вечер. Княгиня на людях ведет себя обходительно, но мне дали сегодня понять, что я нежеланна. Я выглядела смешно и неуклюже. Меня вновь жестоко унизили. Отныне я должна избегать интимных разговоров и тет-а-тет. Я больше не выдам моих чувств. Это будет мне славным уроком на будущее».

Дневник был лучшим лекарством. Боль отступила. Анна успокоилась, кончила писать. Оторвалась от стола, сбросила одежду и, не умывшись, зарылась в приятную свежую прохладу постели. Хотелось побыстрее забыться, заснуть. Утро начнется с чистого листа. Никаких темных комнат и шепотов. Нет Венеры. Она Софья Радзивилл, княгиня, замужняя дама. Бесформенная, болезненная, капризная. Обманщица. Чертова кошка. Хищная, сладкая. Невозможная…

Утром Анна покаялась дневнику: «Ночью я понесла мой крест, думая о княгине».

Прощание с Венерой

Она выдавливала ее по капле, свою любовь к Софье. Убивала свежей обидой, вытравливала едкими сплетнями. Их были сотни. Доброжелатели смаковали ошибки ее несовершенного французского, обсуждали неловкие жесты, пошлую отделку платьев, мещанскую страсть к украшениям. Называли Софью наложницей в отставке, намекая на прошлую связь с императором. Анне пересказывали уморительные анекдоты. Будто однажды на балу ее кавалер по мазурке спросил, что та нынче читает, и княгиня прямодушно ответила: «Я читаю розовенькую книжку, а моя сестра — голубую». В другой раз Софья говорила с князем Мещерским, вернее, устало слушала его обдуманную, красивую речь о литературе. И, не выдержав, прервала вопросом: «Скажите, князь, каким мылом вы бреетесь?» Свет ликовал, свет умирал со смеху. Свет говорил, что она поглупела, подурнела. И даже ее сестра Наталья это признавала: «Софья когда-то была самой красивой женщиной при дворе. Но она серьезно изменилась за последние четыре года — теперь уж не то, что прежде…»