Когда ляжет ровный твердый снег, они с Энн помчат во Владимир, Нижний Новгород и через Волгу в Казань, потом — непростой путь до Саратова, придется вновь пересечь Волгу, затем — Сарепта и Астрахань. Оттуда в Кизляр, полюбуются живописным Кавказом, взберутся на Казбек и Эльбрус, потом в Тифлис и Баку. И, если получится, с караваном, в мужских платьях проберутся в грозную, ятаганами лязгающую Персию.

«Пожалуй, это настоящее военное предприятие, это акт беспримерного героизма», — думала Листер. Их путешествие станет вызовом мужчинам, всему пошлому, черно-белому дрянному миру эсквайров. Она покажет, на что способна. И пусть это будет стоить мисс Уокер целого состояния, а ей, возможно, жизни. Сейчас Анна думала только о поездке. Оставалось совсем немного времени, чтобы все подготовить, додумать, докупить.

Англичанок собирали в дорогу всем московским миром. Каждый считал своим долгом дать совет, свести с мастерами, подарить что-нибудь. Окулова завалила сладостями, дала в дорогу меда и огромный тяжелый каравай. Панины купили англичанкам русское дорожное чудо — медную сковороду-скороварку, проложенную внутри листом серебра. Обошлась она в 85 рублей. Александра Панина уверяла, что из Москвы им лучше сразу мчать в Одессу — «кто не видел Черного моря, тот не видел ничего», а оттуда — уже на Кавказ, в Тифлис. Окулова считала, что в Астрахани им делать нечего, а следует ехать сперва в Калугу, Тулу, а потом уж в Одессу. Григорий Фишер советовал посмотреть Оренбург и махнуть в Бухару. Ольга Долгорукова и ее батюшка предлагали маршрут посложнее: Астрахань — Тифлис — Баку и через Крым в Одессу.

Подруги запаслись советами, а также овчинными полушубками, сапогами, меховыми подкладками, ватными шляпками, муфтами, перчатками, теплым нижним бельем, простынями, подушками, коробами, кофрами. Листер нашла в Москве отличного и недорогого каретных дел мастера по фамилии Джексон. Он построил две кибитки — одну, большую, для них, с двумя окнами, спальными местами, отделами для багажа, и вторую, проще, поменьше, для прислуги. Обе стояли на зимних полозьях, которые весной можно было легко заменить на колеса.

Прислугу Анна выбирала долго. Ее горничная Гротца сказала как отрезала: дальше не поедет, останется в Москве. Муж Гротцы, мистер Гросс, решился ехать, но предупредил: если дорога будет тяжелой, он вернется. Листер наняла двух русских слуг: Георгия Чайкина, бывшего крепостного, говорившего по-французски, и его невесту, двадцатитрехлетнюю Домну, — она согласилась быть горничной и стряпухой.

В начале февраля, когда все уже было готово к отъезду, Анна зашла проститься со своей Венерой. «Как? — Софья распахнула иссиня-ледяные глаза. — Так быстро? Неужели? Я полагала, вы придете к нам завтра вечером отужинать. Я уезжаю в Петербург во вторник, а нынче только воскресенье». Но Листер покачала головой: лучше попрощаться сегодня, так будет удобнее и — прибавила она тихо — не так больно. «Вы правы, — сказала она, немного подумав. — Нужно всегда прощаться весело и с легким сердцем. Это хорошая примета — тогда люди непременно встретятся вновь».

И пока Софья размышляла о дорогах, друзьях и расставанье, Анна снова ею любовалась, крепко обнимала глазами, мысленно рисовала ее портрет, отмечая каждую деталь, каждый штрих совершенной живописной красоты. Пшеничные локоны, золотистые завитки, мраморный округлый подбородок, огненные искры студеных глаз, льдинки сережек, две шоколадные родинки на правом плече, алое пятно на щеке, заманчивые детские ямочки на капризных руках, три кольца на безымянном пальце. Ее влажный шепот. Теплые, пахнущие миндалем губы…

Было уже десять вечера. Она кончила портрет и спрятала его в дальний ящик аккуратного багажа своей памяти. Софья Радзивилл навсегда останется с ней — легкой полупрозрачной акварелью, написанной любовью, слезами и теплыми оттенками меланхоличной осенней нежности.

В камерном обществе

Анна открыла дневник и, приноравливаясь к прыгающему ритму кибитки, настрочила: «5 февраля. 19:45. Выехали из отеля Говарда на Большой Дмитровке. Энн, я и наш почтовый курьер в крытой повозке. Запряжена тремя лошадьми. Наш русский слуга Георгий с женой и немец Гросс — в кибитке, крытой войлоком».

Когда они въезжали в Москву — страшно подумать, четыре месяца назад, в октябре, — ей представлялось: вот она, истинная православная земля, древняя хтоническая столица, и все здесь — подлинное, исконно русское. Москва была кульминацией путешествия. Впереди, конечно, их ждали расписные Нижний Новгород, Казань, Астрахань, но все это лишь примечания к московскому бойкому, с прибауткой да лихим словцом, рассказу о русском житье-бытье. Вечером 5 февраля, когда они, проплутав по сизо-лиловым закоулкам, вывернули наконец на Владимирский тракт, этот бойкий московский рассказ вдруг оборвался. Каменные дома, купола, церквушки схлопнулись, словно картонные. И свет потух.

Со всех сторон на них набросилась иссиня-черная, удушливая, волками воющая, тяжелая, морозная тоска. Ни звезд, ни луны, ни души — только скуление вьюги, скрип полозьев и слепо ерзающие по снегу желтые круги — отблески фонарей их кибитки. Москва теперь казалась ярмарочным обманом, башенками из папье-маше посреди ноющей пустоши. Анна пару раз открывала дверку — надеялась что-нибудь увидеть. Но ничего. Лишь свистящая тоска, фиолетовая пустыня, русское небытие.

В повозке они с Энн устроили ложе — навалили на пол войлочные маты, кожаные матрасы, подушки, — получилось мягко, из щелей не дуло. Легли, закутавшись в меха. В крытом длинном ящике, словно в гробнице, обернутые в шкуры, они чувствовали себя кочевниками, дикарями, зачатыми в недрах страшной пустоши и правившими ею веками.

Утром, однако, пейзаж уже не казался столь трагически безнадежным. Дорога была прочной, грунтовой. Мимо скрипели кособокие повозки с куцым торговым скарбом. Изредка позвенькивали бубенцами особо важные тарантасы. Но ровно ничего для любопытных глаз. Однообразие, скука, бедность, рваные дремучие крестьяне, худые клячи, черные избы. Бедной была даже природа — тонкая бескровная линия горизонта делила сероватую снеговую мглу на две почти равные части: сверху — небо, снизу — поля. И если бы мир вдруг перевернулся, здесь бы этого никто не заметил.

В полдень остановились в Липне. Заняли уютную комнатку в станционном домике. Им принесли жирных сливок, прислуга разогрела самовар. Заморили червячка и неплохо отдохнули, несмотря на смердящие наглые мужские ноги над головой — соседний «нумер» занял какой-то неряха-торговец и мирно посапывал на печи, разделявшей их комнаты.

Выехали около трех дня. Опять нудная, бесконечная, душу выматывающая линия горизонта, черный горох изб, рассеянный по белому снегу, серо-пушистые тропки кустарников и редкие лысоватые хвойные пролески — слева и справа, слева и справа, в приоткрытых дверцах качавшейся кибитки. Они быстро устали и задремали под варварскими шкурами. Пекша, Демидово, Ворша, Хрястово, Владимир пронеслись в бойком темпе их снов.

Рано утром заехали на какой-то двор — подкрепиться. Прислуга сильно промерзла за ночь. Бедняжка Энн плакала — от голода и холода. Анна едва сдержалась, чтобы не раскричаться — они только начали путь, и вот уже слезы, истерики, жалобы. Что же будет дальше? Им предложили скверный холодный завтрак. Несчастная Энн тихонько всхлипывала и грызла черствый хлеб. Потом снова погрузились в кибитку, в кочевую гробницу, поглубже в шкуры. Снег повалил хлопьями, заскрипел под полозьями. Мошок, Драчево, Муром — ямщик страшно ругался, орал на лошадей, в снежных сумерках едва разбирал дорогу.