Они обвенчались 29 января 1833 года — сначала в Придворной церкви Зимнего дворца, а после в католической церкви Святой Екатерины. Император лично отвез ее домой — теперь он убедительно играл роль заботливого отца, предупредительного и нежного. Все были печальны. Софья расставалась с Николаем. Николай вынужденно прощался со свой любимицей. Мудрая Александра Федоровна понимала, что место фаворитки вскоре займет другая, и грусть ее была безмерна, как и ангельское терпение. Кажется, веселился лишь повеса Радзивилл — его ждали военные походы, битвы, награды и безотказные метрессы: «Княгиня пожаловалась, что у него масса долгов, в том числе семейных. Император многие аннулировал, но их все еще много, и он должен будет их погасить, в том числе и те, которым уже 300 лет. На что я заметила, что так поступают не везде. И если бы так было в Англии, я бы определенно стала там одной из самых богатых».

С мужем Софья виделась редко. Он в Петербурге — она в Варшаве, он в Варшаве — она в Париже. Он всегда там, где нет ее. И сейчас она вновь одна, в Москве, среди по-настоящему близких ей людей, сестер и родителей: «Софья пробудет с ними около месяца и шести недель. И потом вернется в Петербург, где проведет зиму, весну и, возможно, лето. Ей не нравится путешествовать одной, без супруга, ведь нет ничего более грустного, чем мысль об одиночестве».

Она много болела и откровенно об этом рассказывала: «Ей все еще нездоровилось. У нее сперва была натиральщица, а потом пришел доктор, в очках, невысокого чина. На следующий день мы с ней вместе гуляли, заходили в лавки. Она радовалась как ребенок — из-за плохого самочувствия она не гуляла так уже два месяца».

«Восхищение взаимно»

Милые женские беседы о платьях, бриллиантах и поклонниках сблизили Софью с Анной: «За несколько дней мы стали друзьями». Венера позволяла задерживаться у нее допоздна, до того невыносимо нежного бархатистого часа, когда сонные тихие слуги зажигали золотые свечи и пробужденные ими тени начинали свой странный медленный танец вкруг комнаты, уменьшавшейся вдруг до размеров чайного столика, за которым сидели только они. Ничего больше не было — ни отеля, ни его любопытной хозяйки, ни Энн, шмыгавшей носом, ни малахитовых вазочек, ни темных картин, ни портьер. Лишь крохотный круглый столик — то единственное, что отделяло Анну от близкой, желанной Венеры, с которой было так упоительно, легко и душевно.

Сорокавосьмилетняя Листер стала вдруг молодой и дерзкой — как тогда, в 1820-е годы, когда она красиво, по-гусарски, признавалась в любви прелестным весталкам. Мария Барлоу, Сибелла Маклин, Изабелла Норклифф, Вие Хобарт, мисс Валанс, Мариана Лоутон — как они вились вокруг нее, как кружили ей голову. Она не могла остановиться — ей хотелось их всех, в Париже, Лондоне, Йорке, Венеции, Берне, Бордо, на берегу Рейна и высоко над землей, на испанской Монте-Пердидо, Потерянной горе, удивительно созвучной ее состоянию в кульминационные возвышенные минуты любовного наслаждения. В те минуты она теряла рассудок, переставала ощущать почву под ногами. Она растворялась в стихии, в забытьи, в сладостном животном чувстве одержанной победы. В те блаженные минуты она сама становилась Потерянной горой. И каждое мгновение страсти помнила до деталей и бережно хранила — в памяти и в тайных шифрах своего дневника.

Листер первой в мире покорила Виньмаль, пик французских Пиренеев. И первой среди англичанок открыто и дерзко покоряла женщин. Уверенная в том, что любая вершина и неприступная красавица будут ее, Анна теряла страх высоты. Она не понимала, как нелепо выглядела в полумужском рединготе, грубых сапогах под неряшливой юбкой, как карикатурно ходила — вразвалку, широко и размашисто, повторяя шаг в шаг мужскую поступь. Женщины бросали ей брезгливое «медведь» — и зло ухмылялись в глаза. Доверчивый «медведь» принимал их глумление за флирт, неуклюже заигрывал в ответ. И вызывал этим ненависть и злые шутки. Какой простодушной она была — отвечала улыбкой на ухмылку, пылкими письмами на издевки, мужским прямодушием на женскую хитрость. Ее обманывали. Над ней потешались. Она не понимала, путалась, больно обжигалась, наивно верила в любовь и в то, что способна ее пробудить во всех без исключения дамах. И сейчас она вновь была на высоте, на своей Монте-Пердидо и вновь теряла рассудок.

Она теряла рассудок утром, когда напряженно сидела перед трюмо и проворный парикмахер Ламе расчесывал черные, слегка серебрящиеся пряди, укладывал их в тугой узел, остригал, подвивал локоны, разбрызгивал едкий парфюм и приторные комплименты. Она слушала его щебетанье, смотрела в зеркало и видела в нем Софью — ее золотые локоны, шею, бледные губы с царственной улыбкой, пронзительные арктические иссиня-ледяные глаза, к которым хотелось прикоснуться, так хотелось прильнуть к ним губами. «Мисс Листер, вы опять отклонились, — недовольно стрекотал Ламе, — прошу вас, еще минутку терпения».

Ей не хватало терпения. Она едва сдерживала накипавшую страсть. И сходила с ума.

Днем, гуляя с Энн по бульварам, всматривалась в окна проезжавших экипажей и в каждом втором смутном профиле ей виделся изысканный абрис лица — ее лица. Сердце стучало больнее, она бледнела, хотелось догнать карету, но глаза выхватывали новый профиль, и он тоже казался Софьей.

Она теряла рассудок за столом, в гостях у первых московских дам, Голицыной, Паниной, Долгорукой, Гудович, когда в разговоре вдруг вспыхивало ее имя. Она горячо поддерживала, много расспрашивала, сыпала неосторожные комплименты — и выдавала себя.

Она сходила с ума ночами — после сладостных длинных встреч со своей Венерой, богиней, царицей, мучительницей.

И каждый день сходила с ума Энн — от неистовой острой ревности. «Она снова плакала из-за того, что я пошла к княгине одна, оставив ее дома… Бедняжка Энн снова в слезах. Она намекала на то, что я так непохожа на нее, — я ответила, что быть похожими друга на друга необязательно, главное быть удобными друг другу… Энн все еще плачет — и я думаю из-за того, что вчера я вернулась слишком поздно и сегодня вновь иду к Радзивилл. Я взмолилась: могу ли я хотя бы иногда быть наедине с собой, от этого нам обеим будет легче. Это ужасно, Энн не дает мне сделать ни шагу. Я ни минуты не принадлежу себе. Так не может больше продолжаться».

Она хлопала дверью и уходила к Софье, оставив подругу наедине с недовязанным горьким чулком и пошлой слезливой ревностью.

Анна радовалась: «Княгине хочется видеть меня каждый вечер, она уже привыкла к нашим встречам. Это une douce habitude, сладкая привычка. Восхищение взаимно». Она ежедневно заносила в дневник, скорописью и шифром, свои маленькие победы, каждый шаг к столь желанной сладостной кульминации, к покорению холодной, опасной русской красавицы.

Милый, наивный «медведь».

Сближение

Вечером 11 ноября, когда они с Энн тешились пустым чаем с печеньем, готовясь основательно поужинать у Гудовичей, от Софьи прилетела записка: она желала увидеться с Анной, всего на пару минут. Листер вскочила — будто этого ждала. Смела крошки с лифа, одернула складки юбки, пригладила в зеркале волосы, нервно щелкнула крышкой часов, хлопнула дверью, оставила Энн в слезах. И полетела на второй этаж. У входа на секунду замерла, задержала дыхание, успокоила сердце. И широко шагнула в покои, улыбаясь, заметно нервничая.