Таким образом, речь – это «всегда уже» ответ, ответ на этот вопрос, и он всегда несет ответственность по отношению к голосу Бытия.

Так, мы перешли от этической категории голоса совести к «фундаментальной онтологической» категории голоса Бытия (Хайдеггер в итоге отказывается от термина «онтология»). Все человеческое мышление есть ответ на этот немой голос, голос без высказывания и содержания, голос как нулевую точку и источник всех смыслов, значение, которое искажено в языке, состоящем из слов, но которое в то же время продолжает существовать в качестве его ведущего принципа, организовывая язык как его эхо, отзвук и сохранение. В этом и заключается вся двойственность позиции Хайдеггера: с одной стороны, он лишает голос не только артикуляции, но и любой звуковой субстанции, это молчаливый голос, не поддающийся присутствию (что, однако, составило основной отпечаток, оставленный голосом в метафизической традиции); с другой стороны, он тем не менее ставит его в качестве исходной (невозможной) точки, зова до языка, зова, на который язык отвечает как эхо, в виде бессмысленного источника всех смыслов, более фундаментального, чем язык, для которого источник, даже будучи очищен от всех метафизических черт, все-таки функционирует как «чистый источник», словно в иллюзии перспективы, в которой голос задним числом превращается в источник[215], хотя для нас он – не что иное, как следствие возникновения языка, его экстимный избыток.

Здесь я не могу больше задерживаться на этом вопросе, требующем гораздо более тщательного анализа.

Вернемся к тому, что проходит красной нитью в вопросе голоса, к его этической составляющей. На примере всех попыток, которые нам удалось коротко рассмотреть, мы смогли констатировать, что поддерживается некоторая оппозиция между голосом, его чистым указанием и императивным откликом, с одной стороны, и дискурсивностью, аргументацией, особыми предписаниями и запретами, или моральными суждениями, широким спектром этических теорий – с другой[216]. В этой оппозиции, хотя она и возникает в абсолютно разных контекстах, мы снова находим, не без удивления и в сдвинутой форме, наше исходное разделение между голосом как объектом и означающим. Мы могли бы сказать, что фигура голоса совести подразумевает некое понимание морали, согласно которому цепь означающих не может поддерживаться сама по себе, она нуждается в опоре, фундаменте, основании – в чем-то, что не является означающим. Этика нуждается в голосе, но в голосе, который в конечном итоге не говорит ничего, являясь еще более громким, абсолютным вызовом, от которого невозможно уйти, тишиной, которая не может быть сведена к тишине. Голос возникает как неозначающее, лишенное значения основание этики. Но основание какого рода? Если оно было задумано как божественный голос, непогрешимый, поскольку божественный, предоставляя, таким образом, твердую гарантию, то оно превратилось бы в положительную величину, которая низвела бы субъект до пассивного положения состояния, заключающегося в исполнении указов, – этой опасности можно избежать лишь в понимании голоса как чистого призыва, который не приказывает ничего конкретного и ни за что не ручается. В одном единственном жесте он отдает нас во власть Другого и нашей собственной ответственности.

Этот этический голос может быть соотнесен с голосом чистого акта высказывания, который мы уже выделили в лингвистических высказываниях. Однако если в языкознании голос может представить акт высказывания за пределами сообщения, акт высказывания как внутренний и неотъемлемый избыток сообщения, то в области этики мы вынуждены иметь дело с актом высказывания без сообщения[217]. Именно здесь находится ключевая идея, пробный камень нравственности: голос – это акт высказывания, а сообщение мы должны обеспечить сами. Моральный закон похож на незаконченную фразу – фразу, оставленную неопределенности, ограниченную чистым актом высказывания, она, однако, требует следующих шагов, дополнения со стороны субъекта в виде его/ее морального решения, действия. Акт высказывания тут, но субъект должен предоставить сообщение и таким образом взять на себя акт высказывания, ответить ему и принять его на себя. Голос не командует и не запрещает, но тем не менее требует продолжения.

И все же этот этический голос глубоко двойственен: если он находится в самом сердце этики, как голос чистого указания без положительного содержания, то он также в сердце действия, которое удаляет нас от этики, – мы уклоняемся от призыва, хотя и во имя самой этики. Психоаналитическим названием для обозначения данного отклонения является сверх-я.

Очень просто увидеть, что сверх-я происходит из голоса и наделено голосом. Фрейд не перестает возвращаться к этой теме: «Сверх-Я также не может отрицать своего происхождения из услышанного , ведь оно – часть Я»[218]. Если для Фрейда голосовое выражение сверх-я представляет всего-навсего одну из его характеристик, то для Лакана речь идет об основном определяющем элементе сверх-я: «Сверх-Я в своем внутреннем императиве является прежде всего голосом, к тому же достаточно звучным, и вся его власть в том, что он сильный голос »[219]. Из чего можно вывести короткий тезис: различие между этическим голосом и сверх-я проходит между голосом чистого высказывания и сильным голосом. К тому же сильный голос всегда возникает вместе с указаниями, которые, однако, могут быть вверены только голосу. Это не незавершенная фраза, которую мы должны продолжить, но скорее моральный орган, в отношении которого мы всегда несовершенны: неважно, какие предпринимаются усилия, мы всегда будем терпеть неудачу, и чем больше мы будем стараться быть на высоте, тем глубже будет разрыв. Это голос, который всегда сводит субъект к чувству вины, и чем больше мы становимся виноваты в процессе самодвижения, тем больше наслаждаемся нашими собственными упреками и провалами. В этом и заключается непристойная сторона сверх-я, его злобная нейтральность, его Schadenfreude, его злое безразличие по отношению к благополучию субъекта. Чтобы сформулировать последнее в кантовской терминологии: голос сверх-я – это не голос разума, но скорее голос разума, сходящего с ума, обезумевшего разума. Сверх-я – это не моральный закон, вопреки заявлениям Фрейда[220], но способ уклониться от него.