Но если следовать этому радикальному предположению, то «разум по Фрейду» должен быть отделен от простого доверия человеческим интеллектуальным возможностям, научному прогрессу и прочее и снова взят в кантовском узком понимании, представая, таким образом, в новом свете: не как разум, призванный укрощать дикие силы бессознательного, но как разум самого бессознательного желания. Место заблуждений и иллюзий (тех, у которых многообещающее будущее и которые благополучно держатся под контролем голосом разума, по словам Фрейда), так же как и место сомнений, капитуляции и компромиссов, должно находиться в я, то есть на той территории, которая обычно представлялась как вместилище разума; тогда как разум, связанный с бессознательным, – следует ли его называть «бессознательным разумом»? – мог бы служить им противоядием.

Не является ли голос разума в данной перспективе голосом бессознательного желания? Есть ли у желания голос, тихий или громкий? Мы к этому еще вернемся, но пока отважимся сделать следующий шаг: голос разума (бессознательный) в своей настойчивости, возможно, вовсе не тот, кто защищает нас от иррациональности влечений, но, напротив, является тем рычагом, который продвигает желание к влечению. Следует напомнить, что «героизм желания» (героизм изречения «не поступаться своим желанием») далеко не последнее слово Лакана о вопросах этики. Любопытен тот факт, что после семинара об этике (1959/1960) он никогда больше не возвращался к ним, и в его последующей работе мы находим тенденцию к снижению статуса желания: его нет среди «четырех основных понятий психоанализа», и позже в «Сочинениях» («Écrits») можно прочитать: «Ибо желание и есть не что иное, как защита  – запрет на переход в наслаждении определенной границы»[209]. Героизм желания следовало бы оставить в пользу другого принципа, предварительно названного «от желания к влечению». Схематическим образом этика желания побуждает субъекта отречься от всякого компромисса, заключающегося в поиске удовлетворения в отдельном объекте, ни один объект не может соответствовать желанию и его отрицательной силе, каждый объект должен быть пожертвован, чтобы сохранить желание во всей его чистоте. Но именно эта чистота как таковая и функционирует как защита и должна быть пожертвована в свою очередь: влечение возникает, когда желание побуждается пожертвовать не только своими объектами, но и чистотой как таковой, и голос в конечном итоге, возможно, единственный, кто делает возможным этот переход.

Наш краткий обзор этики голоса находит свое заключение, свою последнюю и, вероятно, самую чистую форму у Хайдеггера – в голосе, который не говорит ничего особенного, но настаивает как чистое указание. Вкратце: в параграфах «Бытия и времени» (которое, кстати сказать, было опубликовано в 1927 году, в том же году, когда вышло «Будущее одной иллюзии» Фрейда), говорящих о Gewissen, «Экзистенциально-онтологические основания совести» (№ 55–60), можно найти всю феноменологию зова (der Ruf) совести.

Таким образом, существует чистый зов, который негромок, который ничего не требует, это простое приглашение и вызов, призыв открыться перед Бытием, выйти из закрытости присутствия в себе. И понятие ответственности – этической, моральной ответственности – как раз является ответом на этот зов, на него невозможно не ответить; уклоняясь от него, мы уклоняемся от своей собственной фундаментальной ответственности, он же всегда здесь. Голос представляет ядро понятия об ответственности, последняя есть ответ голосу.

Откуда исходит голос? Он исходит из самой сокровенной области нашего бытия, но в то же время он – нечто превосходящее нас, он что-то большее в нас, чем мы сами, так, это нечто высшее в глубине наиболее интимного в нас.

Интимность, из которой исходит зов, описывается как unheimlich, не-по-себе («Зов предъявляет присутствие его бытийной возможности, и это как зов из не-по-себе»)[212]. Зов, крик, голос, просьба – их настоящим местом является unheimlich, во всей его двойственности, вложенной Фрейдом в этот термин: интимное внешнее, отчужденная интимность, экстимность – великолепно найденный Лаканом термин для указания на тревожащую странность. Так, зов есть зов к выставлению, открытию к Бытию, которое противопоставлено саморефлексирующему монологу внутри себя, который связан с тем, что внутри себя, что нельзя присвоить и что ставит в крайнюю оппозицию Dasein и самосознание. Голос – это чистая чужесть, он препятствует саморефлексии. В этой роли он даже берет на себя структурную функцию, тесно связанную с функцией времени, центральную категорию книги Хайдеггера. Аналогия заходит так далеко, что некоторые читатели предложили переписать (или переименовать) хайдеггеровский проект «Бытие и время» в «Бытие и голос»[213].

И более того: если голос – это открытие к Бытию, открытие, которое извлекает нас из погружения в существующие вещи и разрывает замкнутый круг самоприсутствия и саморефлексии, не следует ли из этого, что голос совпадает в конечном итоге с самим Бытием? Бытие – не что иное, как открытие, «проявленное» голосом, и это умозаключение в последующей работе Хайдеггера сжато в «метафоре» «голоса Бытия», die Stimme des Seins (но снова возникает вопрос пределов метафорики). Бытие доступно исключительно посредством немого, афонического голоса, die lautlose Stimme: