Идти следом за Джеймсом было все равно что плыть по морю, наполненному призраками из той поры моей жизни, которая внезапно и яростно настигла меня теперь.

Никто из ребят нас не замечал. Может, потому что мы были взрослыми, не принадлежали их миру, а потому были для них невидимыми. Что бы мы ни делали, к ним это не имело отношения.

— Куда мы идем?

— На улицу.

Мы прошли по коридору к задней двери и оказались на парковочной площадке. Здесь пахло пылью и свежим асфальтом. День был жаркий, безветренный. Наверное, скоро погода изменится — очень уж неподвижным и тяжелым был воздух. Вокруг нас звенели насекомые. Полуденное солнце отражалось в ветровых стеклах сотен машин. Джеймс помедлил немного и, определив нужное направление, зашагал вперед. Мне хотелось о многом его спросить, но он казался таким целеустремленным, что я придержала язык и молча пошла следом. Мы огибали машины и мотоциклы. Некоторые из них я узнавала, хотя и прошла такая тьма времени. Бежевый «фольксваген» Мела Паркера. «Пинто» Ала Каштана со стикерами на бампере. Один из них гласил: «Не верь никому старше тридцати».

Джеймс направлялся к противоположной части парковки, и только теперь я поняла зачем. У выезда на улицу стоял старый зеленый «сааб», подаренный ему родителями, когда он получил водительские права. Как я могла забыть? Он всегда здесь парковался, чтобы мы могли после школы побыстрей уехать. Внутри сидели двое.

Одним из них был Джеймс. Восемнадцатилетний Джеймс, и с ним полисмен. Несмотря на жару, окна были открыты только до половины, и я слышала, о чем они разговаривают. Говорил полисмен. Он произносил слова медленно, и в голосе его проскальзывали нотки сочувствия.

— Вы вдвоем прошлой ночью пробрались в дом Свидов, Джеймс. Ты и девушка. Хватит отпираться, иначе я подумаю, что ты держишь меня за дурака. Люди вас обоих видели и записали номер твоей машины. Может, скажешь наконец, кто она? Тебе это зачтется.

— Я там был один, правда, один! — Голос Джеймса звучал уважительно и фальшиво.

Коп вздохнул.

— Сынок, на этот раз ты влип серьезно. Тебе многое сходило с рук, но теперь ты попал. Ты проник в дом состоятельных людей, есть свидетели. Тебе придется за это заплатить. Но если припомнишь, что это была за девчонка, я, так и быть, потолкую с судьей…

— Богом клянусь, я был там один. Не знаю, почему им показалось, что там был кто-то еще.

Взрослый Джеймс спросил меня:

— Ты этого не помнишь, правда?

— Нет.

— Последний класс. Два месяца до выпуска. Как-то вечером мы поехали за мороженым. Я тебе сказал, что хочу сделать это, — он кивком указал на машину, — влезть в дом Свидов и посмотреть, как они живут. Ты должна была согласиться, Миранда. Мы должны были туда забраться и наконец-то заняться сексом. После той ночи все бы изменилось. Потому что на другой день меня непременно арестовали бы. И посадили бы в тюрьму за взлом и незаконное проникновение в дом.

— Но мы ничего этого не делали, Джеймс! О чем это ты? Что вообще происходит? — Мой голос звенел от волнения — он не знал ничего, но тем не менее отрицал все. Солнце слепило мне глаза. Куда бы я ни повернулась, оно светило мне в лицо, словно обвиняющий перст.

Джеймс раздраженно помотал головой.

— Дело в том, что все предначертано. Величайшая тайна жизни: судьба каждого предопределена, как бы мы ни пытались это отрицать или бороться с этим. Но ты всю жизнь бросала вызов своей судьбе. И удачно!.. Вы с Хью не должны были остаться вместе. Ему было суждено вернуться к жене и стать отцом того мальчика. Вот почему ты видела по телевизору эту сцену: чтобы узнать, как должна была сложиться его жизнь. У вас с ним должен был случиться только короткий бурный роман. После которого ты долгие годы посылала бы ему открытки из экзотических мест, твердя, как ты по нему тоскуешь… Но ничего этого не случилось. Ты оказалась способна все изменить. Ты изменила судьбу. В который раз. Хью остался с тобой сверх назначенного времени и умер. Ни возвращения к Шарлотте, ни маленького Оукли, ни мамы Шарлотты, ни папы Хью. Ничего этого не случилось, Миранда.

Он замолчал, и воздух тут же наполнился гулом мириадов летних насекомых. Перекрывая его, из машины доносились голоса Джеймса-школьника и полисмена.

— А что это за празднование дня рождения, когда мы впервые приехали в Крейнс-Вью? Что это за мальчик?

— Никакого дня рождения, потому что он так и не родился. Должен был, но не родился.

— Но ведь и ты не попал в тюрьму! И это было хорошо!

— Нет. Я там должен был исправиться. Тюремная жизнь испугала бы и бесповоротно изменила меня. Я всегда играл с огнем, хулиганил, рисковал. Но попав в тюрьму, я оказался бы в самом пекле. Прошел бы через ад. Выйдя на свободу, я нашел бы работу по душе и встретил бы свою единственную женщину. И тогда я должен был бы умереть глубоким стариком. — Он усмехнулся, но усмешка была мрачной, горькой. Он дотронулся пальцем до кончика носа. — Видишь родинку? Вот эту, маленькую? Когда я состарился, она переродилась в рак, но я не принял вовремя мер и она меня убила. — Снова усмешка, еще более ядовитая. — Смерть вовсе не героическая, но все же лучше, чем в тридцать лет врезаться в столб, мчась к какой-то подлой сучке, у которой на запястье вытатуирована цитата из русского поэта.

В школе пронзительно задребезжал звонок. Через несколько секунд двери с шумом распахнулись и наружу выбежали сотни детей. Почти мгновенно заполнилась и парковка. Зажужжали стартеры, засигналили гудки — «пока, до завтра», — ребята кричали и разговаривали, торопились на улицу и на свободу. Неприятная часть их дня осталась позади, и после часов, проведенных в школе, они торопились перейти к приятной.

Мы с Джеймсом наблюдали, как они исчезают. Все закончилось быстро. Я это помнила по школьным временам. Едва очутившись вне школьных стен, ты изо всех сил спешишь убраться как можно дальше.

Через пару минут лишь несколько учеников все еще оставались у задней двери, беседуя о чем-то с моим старым учителем химии мистером Рольфом. На противоположном краю площадки группка ребят играла в баскетбол. Машин осталось совсем мало, среди них был и зеленый «сааб». Полицейский и юный Джеймс продолжали разговаривать. Этот день должен был стать первым в его новой жизни.

Но этого не случилось. Из-за меня.

Мы с Маккейбом переглянулись, каждый из нас надеялся, что другой пройдет первым. Медсестра в справочном сказала, как добраться до нужной комнаты, но, выйдя из лифта, мы остановились в нерешительности.

— Проходите.

— Может, сначала вы?

— Какой номер?

— Десять — шестьдесят три. Здесь пахло совсем иначе, чем в других больницах и домах для престарелых, в каких мне довелось побывать. Это меня нервировало. Ничего похожего на резкий, безошибочно узнаваемый запах, свойственный большинству подобных заведений, — дезинфицирующие средства, лекарства, болезни; все это, перемешавшись, навевало неприятные, неутешительные мысли. Я почти непроизвольно подняла голову и втянула ноздрями воздух, как гончая, пытающаяся взять след.