— Ладно, тогда подожду.

— Хоть бы отелилась быстрей, а то уж и не знаю чем вас кормить. А когда молоко есть, нальем в миску — пей на здоровье… Зовут на крестины, на поминки — пойти к людям не с чем!

Пенка, сидевшая за ткацким станком, склонилась над кроснами и мечтает о том как продадут масло, купят пряжи, а то не хватает на полотенца…

За окном посветлело. Через разрисованное морозом стекло пробивался голубой утренний свет, озаряя неубранную постель, разбросанные кожи, поленья — только в углах комнаты затаился мрак. Свет керосиновой лампы, висевшей над станком, побледнел…

— Мама! Буйволица уже… облизывает его! Отелилась! — закричал, вбежав в дом, Маринчо.

Все бросились к хлеву, забыв закрыть за собой дверь. При появлении людей, Вранка подняла голову, поглядела кто пришел и, дружелюбно звякнув колокольцем, продолжила свое дело. Она сразу стала тоньше, костистее, выше. Протянув к лежавшему перед ней крохотному буйволенку голову, она облизывала его и время от времени бряцала колокольцем. А малютка уже весело посматривала по сторонам, смешно морща носик. Шерсть у нее была черная, блестящая, в завитках, а копытца — белые.

— Буйволица, — важно произнес дядя Стамен, подняв голову.

— Правда, Стамен? Ах ты, моя красавушка! Ну, будь жива-здорова!

— А на лобике белые волосики, — отозвалась Пенка задумчиво, держа руки под передником.

— Мама, мама, глянь! И кончик хвостика беленький… Подрастет, буду водить ее в лес пастись! — радостно воскликнул Маринчо.

Телочка тряхнула головой, пошевелила ушами, что привело в неописуемый восторг всю семью.

Маринчо заходил то с одного, то с другого боку, приседал, осторожно протянул было руку, чтобы потрогать малютку, но мать-буйволица сердито фыркнула и он попятился.

— Ну вот, поглядели — и будет, теперь пошли, мать хочет с ней побыть одна! Пускай… оближет, научит сосать.

— Уж такая пригоженькая! Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! И вы поплюйте! Пенка, найди пробитый камень да бердо, надо молоко подоить через них. А ты, Маринчо, его в речку выльешь, чтоб молоко из Вранки текло как вода.

Бедняцкий двор огласился веселым гомоном. Соседи, взъерошенные со сна, выглядывали из дверей и говорили:

— У добруджанцев радость!

Перевод Н. Ерменковой.

ПОМОЩНИЦЫ

На этом свете никому не обойтись без чужой помощи. Главными помощницами Стояна из Громодола были его буйволицы.

Он вернулся с войны, истосковавшись по работе, и первым делом взялся за починку телеги, от которой осталась ровно половина: доски да шины — остальное реквизировали во время войны, так что он заказал новую, железную. Осталась в хозяйстве и одна-единственная буйволица, Белка, другую забрали вместе с половиной телеги, да так и не вернули, верно, где-то там лежат ее косточки… И когда под бой барабана объявили на все село о том, что в соседнем городке будет распродажа телег и скота, возвращенных с фронта, Стоян с утра пораньше отправился в путь. А к вечеру привел буйволицу. Она была черная с головы до ног — ни единого светлого волоска. По ее крепким зубам было видно, что буйволица эта еще молодая. Да, к тому же, породистая: крупная, с длинным туловищем, отвисшим брюхом и с большим бугром между передними ногами. Серые крутые рога покачивались над ее головой точно разомкнутые клещи. Длинный хвост доходил чуть не до земли. Она так смотрела своими умными, подернутыми синевой глазами, что, казалось, вот-вот заговорит. Но долгая тяжелая служба в военных обозах не могла не оставить своих следов. От постоянного недоедания и долгих переходов буйволица совсем отощала, на шее шелушились зарубцевавшиеся раны, дышлом ей растерло до крови лопатку, а на заду от тычков нетерпеливых погонщиков живого места не осталось.

— Ничего, отойдет, — виновато сказал жене Стоян. — Вот увидишь! Будем подмешивать в пойло муки… Были бы кости, а мясо нарастет!

И, внезапно оживившись, добавил:

— Там, на торгах, один дед похлопал меня по плечу и говорит: «Вот увидишь, парень, не пожалеешь! Буйволица эта молочная!»

— Уж и то хорошо, что дешево куплена, — успокаивала его Денка. — Раз бы отелилась — и то ладно.

Новую буйволицу окрестили Вранкой и еще — Солдаткой.

Породу, к которой принадлежала Белка, громодольцы завели у себя давно. Буйволята появлялись на свет с белым пятном на лбу и с серо-голубыми глазами, а некоторые — белоногие. Их по привычке называли Сероглазками, порой получалось так, что у одного хозяина было две Сероглазки — старая и молодая. Буйволицы эти не были разборчивы в еде, но ели мало и оттого были поджарые, в работе отличались силой и выносливостью. У Белки же глаза были черные, но на лбу и на морде красовались белые отметины. Ноги длинные, высокие, а рога слегка загнуты вверх, и оттого громодольские в насмешку называли ее Криворогой. Короткая редковатая шерсть, сквозь которую на спине просвечивала толстая черная кожа, на брюхе и на ногах была гуще и длиннее, с рыжим отливом.

Когда телега была наконец готова, Стоян — силой его бог не обидел — сам прикатил ее из тележной мастерской к воротам дома. Черная, окованная сероватым железом, новехонькая, она красовалась посреди двора, и громодольские мужики целый день толпились вокруг нее, радостно прищелкивая языками.

На другой день спозаранку Стоян Громодолец запряг буйволиц и покатил по крутой дороге: стук железных колес оглашал пробуждающиеся окрестности.

Доехав до своего надела, он распряг буйволицу у межи, привязал их к ярму и бросил сухих кукурузных листьев; потом снял с телеги соху и со стрекалом в руках зашагал по полю. Воткнутые в землю палки и ветки показывали, где должна пройти борозда.

Вернувшись к телеге, Стоян собрал объедки и повел буйволиц к сохе.

— Пошли, пошли, родимые! — подбадривал он животных. Крепко держа буйволиц за рога, он запряг их в ярмо и ласково потрепал по шее. Потом отошел назад и выпрямил соху. Буйволицы ждали, послушные, отдохнувшие, готовые к работе. Он постоял немного со стрекалом в руках, потом глянул на восток, где всходило красное солнце, и перекрестился.

— Ну, бог в помощь! Ни пуха, ни пера! Что сказано, то сделано!

Захватив горсть парной земли, он поцеловал ее, растер пальцами и бросил на поле, словно то было зерно, взмахнул стрекалом и весело закричал:

— Ну, пошли, кормилицы!

Буйволицы напряглись, ярмо заскрипело, лезвие сохи врезалось в землю и дернулось. Пахота началась.

Широкое, ровное поле расстилалось перед ним.

Ступив босыми ногами в свежую борозду, он почувствовал, как по всему телу пробежала приятная дрожь, ощутил бродившую внутри силу. Утренний ветерок дул навстречу, обвевая ему лоб. Волна радости поднималась у него в груди.

На широком, подернутом синей