– Все равно спасибо за усилия, и привет от Норы.

– А как насчет нашей следующей встречи? – заикнусь я еще раз.

– Запись, пожалуйста, по телефону в приемные часы. Мне очень жаль, Герольд.

Нет, так:

– Мне очень жаль, Гери, но я не могу делать для тебя исключение.

Да, это были бы последние слова Ребекки. И поэтому я с отвратительным чувством уже в третий раз взялся переделывать репортаж под благотворителя.

Репортажи вышли один за другим в трех номерах «Нового времени»: в понедельник – «Ценерхаус», во вторник – «Страна сказок», в среду – «Левая рука».

После этого мне на короткое время стало получше. В среду я проснулся довольно рано, взял из подвала велосипед и поехал в Вильгельминенберг, расположенный на высоте почти четырехсот метров, но поехал не на самом велосипеде, а на автобусе, я ведь не собирался добиваться титула «горного козла» среди профессиональных велогонщиков. Но наверху я действительно сел в седло и катился вниз вдоль всей Йоханн-Штаудштрассе, это было тяжело, ведь то и дело приходилось резко тормозить на поворотах, чтобы не угодить в Дунай. Дома я высоко расположил свои натруженные кости и попытался не думать вообще ни о чем. Про меня, к сожалению, все забыли, Мануэль не появлялся из-за школьной экскурсии. Вечером я ненадолго нырнул в бар Золтана, потом снова вынырнул и в конце концов полностью ушел на дно.

В четверг – Мануэль где-то пропадал с друзьями после тренировки, а мне его теперь изрядно не хватало – я окопался дома, газет не читал, новостей не слушал, никакие гаджеты не включал, был недоступен, а после первых снежных хлопьев сезона, которые заплясали перед уличным фонарем, был считай что совсем отрезан от внешнего мира.

* * *

В пятницу я временами был недоступен даже себе самому. Я клялся больше никогда не отдавать в печать ни одного очерка социальной направленности, подписанного моим именем и спонсируемого десятью тысячами евро. Достижение было мучителем моего образа мыслей, давление – страшным врагом души. А уж если они объединялись в одно давление результативности, я переставал быть человеком и больше не мог выносить сам себя, так было со мной еще в школе. Последняя бутылка шнапса была, к сожалению, давно полупуста – нет, не полна наполовину, но однозначно полупуста. А ведь обычно я был скорее оптимистом, и уж при наличии спиртного – тут вообще могло дойти до самых розовых оттенков приукрашенной действительности. Но вот на сей раз ничто не удержало меня от того, чтобы по-настоящему мрачно глянуть в современность, в будущее, а поверх них – якобы свысока – в Ничто.

* * *

Из агонии меня вырвало в какой-то момент карканье дверного звонка. У Мануэля был свой ключ, но он его, видимо, забыл или потерял. Ни на кого другого я в принципе не мог подумать.

– Добрый день, дорогой сосед, я не хотела бы вам помешать, – сказала госпожа Энгельбрехт.

Господин Энгельбрехт стоял рядом с ней плечом к плечу и делал вид, что он тоже не хотел бы мне помешать. Из всех людей, на которых я в принципе не мог подумать, старые Энгельбрехты, живущие у меня за стеной, были теми, на кого я не мог подумать вообще никогда.

«Что я могу для вас сделать?» – хотел спросить я, но не смог. Энгельбрехты много раз писали на меня заявления за шум – только из-за того, что я спотыкался на лестнице, ну и, может быть, потом не совсем красиво комментировал это: должно быть, и не очень тихо.

– Да, слушаю вас? – сказал я.

Вид у обоих был какой-то просветленный, как у поздно призванных христиан, которые стали свидетелями явления Девы Марии.

– Господин Плассек, я только что услышала в новостях, и вот я подумала, я и мой муж, мы теперь должны высказать, мы должны сказать то, что уже давно думаем, а именно, как сильно мы восхищены и как счастливы и как горды, что мы с вами дверь в дверь…

– Что вы услышали в новостях? – перебил я.

– О новых пожертвованиях, – сказала она.

Она сказала во множественном числе: «пожертвованиях».

– Два новых пожертвования? – не поверил я.

– Три новых пожертвования, тридцать тысяч евро в общей сложности, не так ли, Оскар? В новостях об этом было много, и они шли первой строкой, еще раньше, чем про диверсию в Сирии, и вы, господин Плассек, вас опять называли по имени, с большой похвалой отзывались о ваших очерках, которые снова привели к спонсорским взносам, – поделилась она.

– О каких очерках? – уточнил я.

Теперь, разумеется, мне надо было знать это точно.

– Про больных детей в Бургенланде, про наркоманов на улице и… подскажи, что третье, Оскар?

– Может, про стоматологов? – спросил я.

– Да, верно, то были добровольные зубные врачи, – ответила госпожа Энгельбрехт.

– Очень хорошо, я рад, – улыбнулся я.

Они, естественно, не могли догадываться, как сильно и за кого конкретно.

– И теперь мы хотели вам просто…

– Это очень мило с вашей стороны, большое спасибо, – сказал я, немного забегая вперед. Во всяком случае, этим я их простил. Они вдруг показались мне восхитительными, они так трогательно жались друг к другу и были такими нетипично добрососедскими. А когда они писали на меня жалобы, они ведь не могли знать, что однажды я буду упомянут по радио в мировых новостях, да еще и с похвалой, и окажется, что местная, так сказать, знаменитость живет непосредственно рядом с ними – и это в самом обыкновеннейшем венском коммунальном доме, где друг друга взаимно характеризуют лишь по соблюдению общего порядка.

– И вот мы хотели вам… в качестве маленького знака, раз уж мы живем дверь в дверь…

Господин Энгельбрехт достал из кармана коробочку и протянул мне. Коробочка выглядела подозрительно похожей на конфеты «Моцарт», но когда я присмотрелся, там оказались пять золотых монет – так сказать, золотых дукатов.

– Они у нас уже почти пятьдесят лет, мы их берегли для особого случая, никогда не знали, кому они в конце концов достанутся. Мы, к сожалению, остались бездетными, потому и без внуков. Но теперь мы это знаем. В ваших руках им самое лучшее место.

– Нет, я не могу это принять, – отказался я.

– Примите, вы должны принять. Это наше пожертвование, наш маленький благотворительный взнос, – сказала она.

– У нас нет десяти тысяч евро, но у нас есть эти монеты. У вас они будут в надежных руках. Может, вы найдете им лучшее применение, с вашими-то статьями, – сказал он.

И хотя я точно не был волшебником, умеющим размножать золотые монеты, и мессией я тоже не был, но если это вселяло в них хорошее чувство, я не хотел быть мелочным и в конце концов принял подарок. После этого мы долго трясли друг другу руки, причем госпожа Энгельбрехт не преминула прижать меня к своему бюсту. Пока дело не дошло до выпивки на брудершафт, я сказал: