дореволюционной привычке улавливала пешеходов со всеми их мыслимыми и немыслимыми недомоганиями, посылая вдогонку рецепт на неразборчивой латыни или, если в рецепте отпадала нужда, какое-нибудь крылатое латинское выражение.

– Миастения и психастения, – напомнил он витрине, которая в тот момент уступила место почерневшему камню.

А камень – зеленной лавке и новой витрине – скобяного магазинчика.

Ефим обогнул мотоциклетку, в коляске которой в белом милицейском шлеме с красной звездой дремал пушистый котенок, и остановился возле дома в готико-мавританском стиле.

Над окнами стрельчатые арки. Колонны обвивают пышные виноградные лозы.

Специально перешел дорогу, чтобы получше рассмотреть герб над парадным входом с роскошной мраморной ступенькой. Но герб, ослепленный советской властью, глухо молчал.

Следующая остановка была возле бань «Фантазия».

Ефим не поленился, обошел их кругом. Того стоило. В особенности ему понравились фонтаны на каждом из углов дома в виде обозленных львиных голов с вазами под их головами, в которых накапливалась драгоценная в этих местах вода.

Должно быть, именно про эти шикарные бани Мара ему и рассказывала. Значит, ее дом где-то совсем недалеко, буквально в пяти минутах ходьбы.

Выйдя на большую площадь, по которой в разных направлениях сновали сыплющие искрами трамваи, он решил перевести дух в чайхане «Бахар» – она напоминала ему турецкую шестилетней давности на острове Бююкада. Те же стаканы грушевидной формы, расписные чайники, медальные самовары; то же великолепие припудренных, засушенных фруктов, рахат-лукума, изюма всевозможных сортов, конусообразных головок сахара, празднично подпоясанных красной лентой. А уж здешние подавальщики чая однозначно были в ближайшем родстве с турецкими – хищный взгляд, усики ниточкой, синеватые подбородки, в горильих руках по две вавилонские башни из стаканов и блюдец…

Внутри было душно. Воздух слоился. Пахло пылью от ковров и мутак. Он перебрался за столик на улице. Заказал себе небольшой чайник. Чай попросил без трав, чистый.

Принесли с запахом чернослива.

«Может, сорт такой? Кто их знает».

Ефим сделал пару глотков чая и только запустил пальцы в вазочку с рахат-лукумом, как тут же снова увидел женщину, чье место было возле кинотеатра «Спартак», только теперь жрица наемной любви сидела за столиком в темном углу. Мужчины, глядя на нее, тихонечко похохатывали, а она, не обращая на них никакого внимания, буравила взглядом Ефима, как и меньше получаса назад.

«Как же она успела оказаться в чайхане раньше меня? А как поняла, что я захочу именно здесь выпить чаю?»

И если на первый вопрос Ефим еще мог кое-как ответить – на руках у женщины был тот самый котенок, что дремал в белом милицейском шлеме, то дать ответ на второй вопрос смог бы только Джордж Иванович, причем лишь в хорошем расположении духа.

И поскольку Джордж Иванович, он же Бей, оставался в Фонтенбло и никак не намеревался разменивать его на красный Баку, Ефим дождался момента, когда трамвай максимально приблизился к чайхане, к столикам на улице, и быстро запрыгнул на его подножку.

Раздался звук треснувшей ткани. Он почувствовал, что она лопнула где-то в районе кармана, в котором лежал его «регент».

Трамвай, звякнув на всякий случай, свернул бочком за угол дома, и возле чистильщика обуви Ефим обнаружил знакомую мотоциклетку и ее хозяина, облаченного в празднично-белый китель.

«Ах вот оно как!.. Что там говорил Соломон по такому случаю? Как быть, если за тобой уже и милиция следит?»

Проводив взглядом трамвай, милиционер сладко зевнул и глянул на часы, висевшие на фонарном столбе.

Держась за стойку, Ефим тоже посмотрел на часы: «Доеду до конечной, как учил Соломон, и назад. А там видно будет, там посмотрим».

Без четверти шесть Ефим был на углу Первой Параллельной и Шемахинки. Пропустил вперед себя навьюченного угольщика.

Развеявшийся дымок угольной пыли навеял воспоминания о войне, разбитых дорогах и далеких железнодорожных станциях, до того похожих одна на другую, что не стоило мучиться, припоминая их названия.

Гудки… Клубы пара… Какая-то тяжесть провожающего вдруг навалилась на него, надавила на плечи.

Было такое чувство, будто он остался стоять разом на всех станциях, на всех перронах, с которых только-только ушли поезда. Все. Навсегда.

Почувствовав, что начинает врастать в лишившуюся асфальтового слоя землю, он вспомнил одно из самых первых сделанных им на войне открытий: «Хуже нет ожидания худшего. Когда продолжительность твоей жизни зависит от скорости пули или взмаха сабли, ты все равно должен дать жизни течь в себе беспрепятственно, как если бы у тебя был самый сильный заговор против вражеского оружия».

И утраченное состояние духа вернулось к нему. Плечи разом освободились от тяжести. Он почувствовал плотность асфальта под ногами, выпрямился и помог выпрямиться угольщику.

И угольщик-кёмюрчи, прежде чем скрыться за афишной тумбой, обернулся, показал ему благодарное лицо с черными воловьими ноздрями.

Стакан холодного лимонаду у восьмигранного киоска неподалеку от входа в небольшой скверик, расположенный ниже уровня тротуара, вернул ему свежесть и поднял настроение.

Под возносимое откуда-то снизу, из другого конца садика: «Морожь-жь, морожь-жь, ай, морожь-жь!», он поднялся до угла Второй Параллельной.

Дома по одну и по другую сторону стояли двух- или трехэтажные, без тех затейливых вензелей и гербов, атлантов и кельтских ведьм – управляющих небесами, аптечной растительности и еще бог знает чего, успевшего окаменеть на центральных улицах Баку: буйная фантазия нефтяных королей до Кёмюр мейдана, похоже, не добралась. Не случись октябрьской переполюсовки, наверняка и на самой Угольной площади, и поблизости появились бы дверные ручки с козлоногими Панами, дующими в свои свирели лезгинку, зажигательную до головокружения.

Нарядное рдяное солнце, уходившее за раскаленные ясамальские холмы, вспыхивало в стеклах дома 20/67.

Это предвечернее полыхание, белоснежный, целомудренный парус занавеси, вылетевшей на улицу из окна под патефонное танго, виноградная лоза, заботливо накрывшая собою несколько балконов, измельченный временем и ветрами песок и угольная пыль у тротуаров, аккуратные бараньи горошины, рассыпанные вдоль дороги, и двое распаленных игрою в «альчики» мальчишек возле татарской керосиновой лавки будто указывали ему на какую-то мелочь, без которой невозможно было бы восстановить историю рода человеческого.

Дом 20/67 был трехэтажным, крепко сидел на пологом Шемахинском подъеме, но при этом казался достаточно высоким и стройным. Особое благородство придавали ему балконы с витиеватыми решетками, нависшие над нешироким трактом птичьими гнездами. Плоская крыша, на краю которой пробивалась растительность, ожидала от рачительных потомков надстройки: еще какие-нибудь две-три пятилетки – и жильцы с нижних этажей начнут отстаивать свои права перед жильцами с четвертого до тех пор, пока дети «нижних» и «верхних» – соседи с общей памятью, свободной от прошлого, – не выдвинут новый общинный устав. А потом очередная война или очередная борьба