Ефим не выдержал, вставил свое слово:

– Это разные вещи – Шолохов и Шекспир, и их вообще-то лучше не сравнивать.

Старику Новогрудскому возникший спор, как ни странно, нравился, хотя о Шекспире он был невысокого мнения, то ли дело Толстой или Шолом-Алейхем. Но больше всего ему нравилась горячность молодежи, нравилось, что у каждого свое мнение и они не стесняются его высказывать. Глаза старика говорили: «Есть будущее, есть!..» Он даже сам хотел высказаться на шолоховский счет – не то чтобы он был крупным специалистам по тихим рекам, но жизнь прожил не зря и людей хорошо знал, однако ему помешала горничная: подошла и что-то прошелестела в самое ухо.

– Зови… Не могу сказать «нет» в субботу.

– Кто там? – обратилась царственным голосом к мужу и горничной Фани Соломоновна.

– Школьник, – поморщился Шмуэль Новогрудский.

Горничная скрылась за тяжелой портьерой. И минуты не прошло, как в гостиной оказался засаленный старичок с рыжей козлиной бородкой, которая к тому же еще и подрагивала. Впереди Школьника летел многодневный запах пота.

– Реб Новогрудский, – начал тусклый человек с фамилией Школьник, – я, конечно, извиняюсь, если не сказать вам больше, а больше хочется, глядя на вас и вашу семью, пусть каждый доживет до ста двадцати… – Он прищурился, срезал взглядом Ефима и княжну, дрогнул печальной козлиной бородкой, как у Троцкого, – распознал чужих, добавил: – И гостям вашим до ста двадцати. Я бы не решился прийти к вам в пятницу, когда уже суббота…

– Любого путника прими, – остановил Школьника Шмуэль Новогрудский.

– Воистину, воистину… Я так и думал, реб Новогрудский, я так и думал. И не один я так думал, так думали еще Рапопорт и Шраер. Мы постановили нашей скамейкой, что этим «путником» буду я, за давностью лет нашего с вами знакомства, и я скажу вам вот столечко за себя, – он показал кривой мизинец, – и даже еще меньше, а остальное все за Рапопорта и Шраера, и за Суперфина еще, за Суперфина я вам тоже немного скажу, чтобы вы уже все знали.

– Погоди, – остановил его Шмуэль Новогрудский и обратился к жене: – Фани, скажи Лизе, чтобы она накрыла стол на том балконе, – Шмуэль Новогрудский указал на балконную дверь справа от себя, взял со стола зеленое яблоко и нож. – Пошли, расскажешь мне, что еще задумали Рапопорт и Шраер.

– И Суперфин тоже, реб Новогрудский, и Суперфин тоже. Вот я смотрю на вас и дивлюсь, откуда вы уже знаете, что я только хотел вам сказать. Хоть вы и не коэн, но как будто коэн, честное слово. С вашей стороны вы можете подумать, что это мое большое преувеличение, но вы будете глубоко неправы, если вы так подумаете, реб Новогрудский.

Они прошли на балкон.

Через некоторое время, вооружившись носовым платком, за ними последовала госпожа Новогрудская.

– Случается у таких, с виду неухоженных, – не удержался Ефим, – в одном кармане зеркальце, в другом – расческа.

– Для них драгоценно все, что связано с ними, – поддержала Сарочка.

– И в особенности – родной запах пота… – Герлик распахнул окно в надежде выветрить из комнаты амбре Школьника. – Зеркальце, расческа и еще… еще маска. Когда папа болел, никто из них в больницу не пришел навестить его. А стоило ему выписаться и открыть кондитерские цеха на Жилдоре, всей синагогой ринулись к нашему дому.

– Герцель! – резко оборвала брата Дора.

– Дебора! – поднял сдавшиеся руки Герлик.

И после неловкой паузы предложил Ефиму «выйти подымить» в соседнюю комнату.

– Я называю ее сестринской.

– ?..

– Эта комната Сары с Дорой. А когда-то давно была моей. Грезил в ней о кафе-шантанах и писал пафосные сионистские стихи. А что ты хочешь, если над моей детской кроваткой висел портрет Теодора Герцля[32].

– Счастливец какой, – откликнулся Ефим, – а я вот в твои годы примеривал судьбу Самуила Нагида [33].

Сестринская пахла пудрой, лимонными леденцами, старинными книгами и цветочными духами. Школьниковское амбре, которое могло бы разметать несущуюся на врага татарскую конницу, до нее не добралось.

Комната была узкой и высокой, как древние храмы, придерживающие будущее за рядами белоснежных колонн до того момента, когда ему суждено будет проявиться.

Справа книжные полки до самого потолка и в углу круглая голландская печь – царица зимних завываний и ночного чтения до рассветных обмороков сна, слева – выход на второй балкон, который прикрывали тяжелые белые ставни – отставные полковники, оставившие полукруглые следы на паркете от нижних замков.

Глядя на эти полукружья, Ефим подумал о том, как важно иметь свой дом.

«А я вот оставил Мару без дома, мало того, сам был вынужден его покинуть. Да что там покинуть? Бежать, как бежал когда-то из Самары».

Герлик еле поместился в одном из кресел между двух кроватей, предложил Ефиму устроиться напротив – в точно таком же кресле, но чуточку шире, рядом со столиком-вертушкой, на котором стояли палехская шкатулка с откусанным краем и индийская пепельница, присыпанная сверху пепельной пыльцой.

– Никак не ожидал встретить тебя в Баку. – Герлик закурил так, будто хотел это сделать много дней, но не мог по какой-то причине.

– И я не ожидал повстречать тебя здесь, друг мой. – Ефим тоже достал папиросу из своего любимого, через две войны прошедшего кожаного портсигара. Дунул в гильзу и примял бока.

– Вышла история, пришлось срочно покинуть Москву.

– Надо же, какое совпадение, – У Ефима обломалась спичка в коробке. Последняя.

Герлик моментально протянул свой коробок. Роль младшего брата не тяготила его, он так к ней привык, что неважно было, где сейчас Соломон – в Баку или в Москве.

– А у тебя-то что? – Златогривый баловень судьбы снял очки и по-детски, будто просыпаясь, потер глаза. Потом обвел глазами комнату, точно в нее только что влетела бабочка.

– Натана взяли. На Мару давят из-за Радека. Правда, она этого не понимает.

– Карл влип, причем серьезно. Уж я-то знаю, что в «Правде» говорят.

Ефим увидел на кровати книжку. И просто из любопытства, не поднимаясь с кресла, дотянулся до нее, посмотрел на обложку – «Очертя голову». Вместе с «Рождением кино» на французском такая же книга лежала и на Марином письменном столе. Ефим бросил обретшего крылья Леона Муссинака назад.

– А в «Правде» не говорят, что Мару отовсюду гонят, снимать не дают? Не говорят, что меня перестали печатать, даже рецензию на клюевский сборник в «Москве книжной» хотели завернуть? Бог с ними со всеми. А ты? Какими ветрами в отчую гавань?

– Не поверишь. – Герлик водрузил на нос очки и поморгал новыми всевидящими глазами. – Назвал в