class="p1">– Был я, комиссар, по молодости связан с одной табачной мануфактурой, а та – с российским синдикатом табачных фабрикантов. – Он говорил так, будто слова, произносимые им сейчас, оплачивали с лихвой еду, на которую он так усердно налегал. – Так вот мануфактура в нужный момент, представь себе, взяла и сгорела. Понимаешь, о чем я?

– Иными словами, лопнуло дело.

– Еще как лопнуло! Эх, комиссар-комиссар, давай-ка за тебя, родимый!

– Чего это за меня? Давай, брат, за тебя.

– Ой, господи… Давай уже за единение угнетенных, что ли! – поднял графинчик, как химик, взболтнул оставшиеся грамм пятьдесят водки, нацедил себе и Ефиму.

– Так ведь не имеется у нас таковых больше. За то и боролись мы с тобой, Гришаня.

– За что боролись, комиссар, на то и напоролись.

Из прокуренной глубины зала раздался городской романс «Я просто мимо проходил…» в исполнении мадам Ковитской, порочной коротко стриженной брюнетки с ярко-красными губами и ломким прокуренным голосом. Седовласый высокий мужчина, явно из «бывших», аккомпанировал ей на русской гитаре.

Шаня, повернувшись вполоборота, отрешенно кивал головою в такт лившейся мелодии и будто подталкивал Ковитскую к еще одному неведомому ей пока пороку.

За соседним столиком совсем пьяная белоплечая особа резким тоном сказала своему молодому человеку, что он – «мудак». Кавалер, не будь дураком, хотел встать со стула, чтобы незамедлительно ответить на такое хамство сильной студенческой оплеухой, но, некстати потеряв равновесие, рухнул на пол.

Кругом пьяно грохнули столовыми приборами и загоготали.

Белоплечая сказала:

– Ну я же говорила…

К жалкому столику поспешил вышибала с лоснящейся лысиной, украшенной шрамами. Мужественный, но совсем не благородный человек, от которого можно было ожидать всего. В особенности от его кулаков и стремительных ног. Ефим сам видел, как он однажды заехал в пах какому-то разошедшемуся в пух и прах поэтишке. Тоже тому еще мудаку.

Молодой человек с остатками приличного воспитания попробовал подняться и не смог.

– Потрясающе, просто потрясающе!.. – поджигала море пьяная барышня, водрузив до стегна ногу в черном на венский стул.

– Про-ш-у про-ще-ния, Джу-ди! – пошел на попятную кавалер из непривычного положения, не в силах оторвать взгляда от шикарной черной ноги. – Ах!.. боги, боги, боги вы мои!

Джуди сделала большой глоток игристого напоследок и пошла дьяволицей за своим кавалером, которого волочил, словно раненного в бою, всегда готовый на неожиданные поступки вышибала.

– А не пошли бы вы все!.. – вдруг закричала совершенно распоясавшаяся Джуди из гардеробной. – Все! Все!

Шаня, как зачарованный, наблюдал все эту сцену.

– Не знаешь, комиссар, почему они вдруг все стали «Джуди» и «Шерманами»?

– У тебя надо поинтересоваться. Это ж ты у нас «Лаки страйком» торгуешь.

– Ну вот… Напиши лучше статью о пагубном влиянии на советскую молодежь заокеанской «сладкой жизни».

Ефим посмотрел на него взглядом полкового комиссара, и Шаня сдулся, как шарик:

– Чего-то я расхрабрился, да? – и губы, и руки сразу же стали испуганными, а вот глаза, те по-прежнему рысьи. – Все водка с бараниной!.. Знаешь, комиссар, если ты мне поможешь, я ведь не стану снова в торговлю вовлекаться.

– Во что же ты намерен вовлекаться? В фотографию, как я вижу, не хочешь. Говоришь, что не Стиглиц, и все такое…

В эту минуту в гардеробной случилась истерика с Джуди, мадам Ковитская затянула: «Прощались мы, светила из-за туч луна…», а в залу стремительно вошел Соломон Новогрудский со своей охраной.

Дымная шумная «Ладья» качнулась, выплескиваясь через низкие окна на Пушечную.

Пробиться к Соломону в тот вечер не удалось. Да и «Ладья» – не лучшее место для разговора о помощи фронтовому товарищу.

Встретились Ефим с Соломоном только спустя несколько недель, в доме Соломона на Пресне.

Выслушав внимательно Ефима, Соломон не отказался, но и не пообещал помочь Шане.

– Пусть сначала придет ко мне твой телефонист, я на него взгляну.

Что такого особенного разглядел Соломон в Гришане, Ефим так и не узнал, зато после до него неоднократно долетали слухи о головокружительной карьере фронтового товарища в тех самых органах, которым верой и правдой служил Соломон.

Некоторое время Ефим ждал, что Шаня как-то проявится, скажет какие-то слова в благодарность, но тот не торопился.

Пожалуй, Джордж Иванович и тут оказался прав. Теперь Ефим окончательно понял, почему Шанины координаты так и не перекочевали в его новую записную книжку.

Он встал с кровати, потянулся, к зеркалу подошел, вгляделся в свое лицо.

За то время, что прошло от посиделки в «Ладье» до сегодняшнего дня в Крепости, оно, конечно, изменилось: скулы поднялись выше привычного их расположения, у висков образовались провалы, сузились и потускнели глаза.

Что еще?

Ноздри вывернулись по-звериному. Зубы поплыли в разные стороны. И еще, к тому в довершение – волос попер какой-то мужичий, сальный, дальними губерниями через шею к плечам. Эти бы заросли, да на макушку, а парик – в окно.

Если бы!..

Поднял руки в бойцовской стойке. Нет, не помолодел. И чтобы дальше не выглядеть смешно, сбросил их мирно вниз.

«Иди, побрейся! – сказал себе с интонацией классного руководителя. – Иди, иди! После сменишь рубашку и брюки. Эти помялись и сидят выше пупа, как у бухгалтера Мони из папиной конторы (пусть только Моня не ругается!). Мышцы бы на животе подкачать, но разве до этого сейчас?! И потом, зачем, во имя какого такого светлого будущего?! В ряды чопуровских гвардейцев мне все равно не вставать».

Бритье с переодеванием заняло у Ефима не больше получаса. Пока брился, пока договаривался с самим собой в зеркале, пока возвращался в миг между прошлым и будущим по методике Джорджа Ивановича, понял, где оно, то самое место в рукописи, требующее доработки.

«Бывают такие места – средоточия всей вещи с прямым выходом к заключительному пассажу. Давай-ка я прямо сейчас “наметаю”, пока не остыл еще».

За столом отодвинул все мешавшее в угол, что-то быстро накидал в тетради поверх уже написанного карандашом, метнулся к карте, расставил два пальца циркулем в районе советско-польской границы, описал ими полукруг, сказал вслух, будто в комнате еще кто-то: «Значит, говоришь, нет у табака фронта? Голубь ты германский, сокол чопуровский!..» И, поморщившись брезгливо, направился к двери.

Но тотчас же вернулся: забыл под бумагами «регент». Опустил часы в карман. Заметил, что на прежних брюках пятилетней давности карман был глубже – часы падали вниз дольше обычного, а на этих карман поменьше.

Закрыл дверь на ключ, подергал ручку: «Что девка шалая – закрывай не закрывай, все одно. Ну да и я бриллиантов убиенной тещи под подушкой не храню, и карта моя – не флинтовская».

Выглянул из галереи вниз –