четче воскресить образ телеграфиста Шани, понять, что же на самом деле двигало им? И не находил объяснений.

«Всегда ли мы можем объяснить тот или иной свой поступок, что уж говорить о чужих».

Он вспомнил совет из поместья в Фонтенбло: «Не можете припомнить человека из старой записной книжки? Попросите подсказки у того времени, в котором вы ею пользовались. Получите еще и ответ на вопрос, почему этот человек не перешел в вашу новую записную книжку, почему остался в старом времени».

Новой записной книжкой Ефим обзавелся уже в СССР. В стране идиллической поры «охоты и собирательства», что впрочем не мешало ей быть равно и страною «нищих и миллионеров».

Он оказался здесь сразу после того, как один казначейский рубль заменил пятьдесят миллионов старых, и новую, с золотым обрезом, записную книжку приобрел на Кузнецком мосту уже по новому курсу: «Равны серебро/И новый бумажный билет, Ныне/Меж ними/Разницы нет».

Это время было замечательно тем, что все в Москве понемногу сходили с ума, в особенности люди творческие, с пристальным вниманием к жизни слова, среди которых Ефим очутился сразу же.

И носило их, писак неутешных, и кидало об ту пору из стороны в сторону: лирика – эпопейна, эпос – пронизан лиризмом, сатира – по-гречески героична, и получалось, что во времени том было одно на всех «не знающее покоя, поющее сердце»; и за полночи с таким сердцем в груди можно было очерк написать, за ночь – рассказ. Вот так, за пару-другую ночей, были написаны его повестушка «В нашем повете» и рассказы «Татьяна поет в четверг», «Аморфилл», «Девочка Ева», быстро составившие Ефиму имя в задиристой литературной среде.

На той развилке все торопились жить. В ожидании божественного промысла подгоняли себя, даже когда просто гуляли. А гулять любили большими и взвинченными компаниями. По Арбату, по Тверскому до Пресненской заставы, до дома Маяковского, в котором поэт иногда ночевал, если его, великого, не пускали в другой дом. К себе возвращались лишь под утро. И вместо того, чтобы улечься спать – садились за письменный стол! Выкачивая из комнаты весь кислород, открывали новые горизонты в литературе. И никто не мечтал тогда о халве Луначарского или о прянике Чопура…

Он еще в Фонтенбло открыл для себя важную вещь: «Граница между одним историческим периодом и другим заметна лишь историкам, да и то спустя десятилетия. Ее не улавливают ни политики, ни газетчики. Всем кажется, что они могут делать все то же самое, что делали раньше, и вот вдруг оказывается, что делать этого уже категорически нельзя – опасно для жизни. И не только твоей, но и близких тебе людей. А хорошо знакомый тебе исторический период почил в бозе. И вступая в новый, не имеющий пока что ни официального названия, ни лично придуманного тобою, хорошо было бы обзавестись маской, чтобы, не теряя себя, жить, более или менее соблюдая условия нового времени».

Когда Ефим приехал в Москву, «Бублички», распеваемые на все лады во всех ресторациях, сменил крепкий заокеанский джаз с черным «граундом» и банджовой трясучкой, когда московские модницы, прочно заняв крайне левую позицию в половом вопросе, хотели во что бы то ни стало походить на Норму Толмадж[20]; когда ради них из Риги, Одессы, Баку и Владивостока беспрерывно везли в советскую столицу французскую парфюмерию и шляпки, немецкие шелковые чулки, патефонные пластинки и сапфировые иглы к ним, оптические стекла и оправы для очков, английскую обувь, иранскую хну, противозачаточные средства и еще бог знает что, считавшееся у дам московского света «смертельным ядом» для мужчин.

Ну и, конечно, самое главное – все это было за год до встречи с Марой, к которой незаметно готовила его судьба. Сейчас, на расстоянии от Москвы более чем в две тысячи километров, он отлично понимал, что эта старая бестия, если что не так, сразу же распускала свой узор и принималась ткать новый, не упуская из виду ничего и никого.

Разве не благодаря ее ухищрениям оказался он в газете «Труд» буквально через несколько недель после того, как снес к мусорным бакам стоптанные ботинки, в которых перешел советско-польскую границу? Разве не она так устроила, что начальство отметило его «дерзкое перо» и после первых же статей о беспризорниках подняло ему зарплату до целых восьмидесяти рублей? Разве не судьба-ткачиха устроила в редакции его знакомство с Иосифом Уткиным и Александром Гринбергом?

А потом в отделе писем редакции газеты «Труд» телефонный звонок.

«Вас, кажется…» – Корректор, которую в связи с починкой электричества подселили к ним в отдел, безгрудая шатенка с красивыми икрами и веснушками на носу, передала ему захватанную трубку настенного аппарата, и до него долетело сухое покашливание, потом продолжительная пауза – столь продолжительная, что он уже намеревался положить трубку «на рога», а затем на том конце провода раздалось: «Это я, Шаня, не узнаешь, комиссар?»

Именно в таких случаях дядя Натан любил говорить: «Вот и брызнуло из соска волчицы!»

Припомнить свою первую реакцию на голос Шани у него не получилось, зато он отлично запомнил, каким взглядом на него посмотрела корректор, как спросила: «Ефим?.. Ефим Ефимович, с вами все в порядке?»

Кажется, он сказал ей что-то вроде того, что звонил его фронтовой товарищ, которого он не видел две тысячи лет, и, надевая на ходу пиджак, спустился вниз, чтобы встретиться с человеком, у которого все эти тысячи лет был в долгу.

Шаня не дал себя разглядеть – с разбегу сгреб в охапку. Положил шершавый подбородок на его баскский берет – Ефим надевал тогда этот берет поверх парика – и давай вместе с ним раскачиваться из стороны в сторону:

– Комиссар, комиссар!.. – и подсосал воздух ртом через зубы, будто они у него болели.

– Погоди, дай хоть на тебя взглянуть! – с трудом отлепился от него Ефим.

Все та же седая прядка в волосах. Все та же улыбочка хохмача.

– Чего на меня смотреть, дай на тебя взгляну! Эх, время-время, лошади-кони!.. – и поправил комиссару берет с париком.

– Как ты меня отыскал?

– Простого проще. Ты же теперь у нас широко известен. Прочел твой очерк о НЭПэ в «Огоньке», позвонил в редакцию, они мне, мол, Е точка Милькин состоит в штате газеты «Труд», ищите там.

Ефим поспешил сказать:

– Здорово!..

На что Шанька тут же:

– Замечательно пишешь, комиссар, человеку на краю пропасти – в помощь каждое твое слово, – и опять воздух ртом подсосал.

– А ты что ж, на краю пропасти?

Шаня отодвинулся на шаг. Руки опустил, будто опоздавший на поезд