пассажир. Вздохнул. Поставил в книге судеб точку где-то за железнодорожным горизонтом.

Ох как же любил Джорж Иванович Бей с такими размазанными жизнью товарищами в Фонтенбло поработать. Погонять их от всей своей армяно-греческой души с лопатами и тележками.

– У тебя время есть? – спросил Ефим, чувствуя, что Шаня искал его не для того, чтобы сказать, как он замечательно пишет.

– Чего-чего, а времени у меня, комиссар, вагон. Теперь – вагон, – и глаза какие-то незнакомо-рысьи сделал.

– Понятно. Давай посидим где-нибудь, ты мне все расскажешь. Голодный? Вижу, что голодный, – и добавил, заметив, как стушевался фронтовой друг: – Угощаю.

И они отправились в «Ладью» – ресторанчик на Пушечной.

Добирались, беседуя ни о чем, дабы не расплескать на улице важный разговор. То о новой Москве парой-тройкой фраз перекинуться, то о новой весне, подробно зафиксированной камерой Родченко (Шаня увлекся фотографией, жонглировал именами великих фотографов), то проедутся по советской фамильярности и трамвайному хамству, а то перескочат с немилосердного «писка моды» на далекое «вечное», у которого все сегодняшние дела оказываются в завтрашней шляпе.

Шаня не отказал себе в удовольствии вспомнить одесское детство, сопроводив воспоминание бородатым анекдотом, а Ефим уже в минутах ходьбы от «Ладьи» отметил вслух переливчатый выгиб икры забросившей ногу на ногу красотки, сидевшей на большом чемодане.

– Такие вот – в шляпке с зеленым перышком и с широкой крестьянской улыбкой – часто на улице оказываются.

«Ладью» держали братья Каминские. Держали с толком. Кухня в «Ладье» была европейской и азиатской. Любили сюда заглядывать и многопудовые нэпманы, и худосочная богема, и люди, которых пока еще не слишком испортили шальные деньги.

Под белыми сводами «Ладьи» устраивались литературные вечера, каждую среду играл джаз. Во дворике за «Ладьей» собирались под зорьку беспризорники и оставшиеся без работы проститутки: Каминские подкармливали и тех и других.

Ефим любил заглядывать к Каминским. Здесь он мог встретиться с Иосифом Уткиным и братьями Новогрудскими – Герликом и Шурой. Не чурался «Ладьи» и Соломон Новогрудский. Приходил как маг и владыка. В часы самые разные, иногда к закрытию, которое тут же и откладывалось.

Но сейчас единственным знакомым в зале оказался антиквар-букинист с Кузнецкого, закованный в черную тройку. Кажется, обрусевший немец. Местные проститутки называли его Гансиком, а если Гансик был в крепком подпитии, то тогда – Франсиком.

Ефим поздоровался с Гансиком-Франсиком и двинулся к столику, что стоял возле окна. Место отличное! И вряд ли соседи – молодой мужчина еврейской наружности, ведущий тихий приватный разговор с женщиной, – помешают ему спокойно поговорить с Шаней.

Ефим уселся напротив мужчины и женщины и предложил с большим любопытством осматривающемуся по сторонам Шане ознакомиться с картой ресторана.

Шаня в своих гастрономических предпочтениях оказался скромен. Выбирал что подешевле и чего можно заказать побольше. Ефим взял инициативу в свои руки.

Разделавшись с салатом и холодной закуской, бывший полковой телеграфист повеселел. Его небритые щеки окрасил румянец легкой жизни.

А когда подали бараньи ребрышки, у Шани голова пошла кругом, хотя говорил он по-прежнему связно, и с мозгами у него все было нормально.

– …Мой табачный магазин в Москве в последние годы за лучший почитался. Но конкуренция нынче такая, что приходилось изощрять всю свою изобретательность для привлечения покупателя, – рот набит, торопится в себя мясо пропихнуть. – Нужно было бить конкурента даже не качеством товара, а, ну знаешь, красивой упаковкой, остроумной рекламой… Я в это дело все свои сбережения вложил! А тут еще необходимость платить акцизные сборы и «кредитовать» чиновников, – холодным морсом неровные зубы споласкивает и после в себя, в утробу свою, и жмурится от удовольствия. – Я одному такому знаешь сколько ежемесячно отмусоливал за свой магазин на Петровке, чтобы комсомольцы мне стекла из рогаток не били да пожарники с чекистами жить не мешали.

– И что мы имеем в итоге?

– В итоге он меня, гнида, записал в ярые контрабандисты. Контору на меня навел. Мол, вся Одесса на Шаню работает.

– Разорил?

– Вчистую, любитель «Лаки страйка». Ни жены, ни копеечки, да что там жена с копеечками, тапочки, и те стоят теперь в общежитии экономического института.

– Получается, с табаком ты, Шаня, пожизненно связан.

– Это точно. Он меня то поднимет, то в лужу поставит.

Ефим до краев наполнил лафитник друга водкой.

– Даже не знаю, как помочь тебе. Я ведь в торговле ни бельмеса, если честно.

– Да при чем тут торговля, комиссар, когда ты у конторы на метле?!

– Так ты у конторы на метле? Ладно, может, что и придумаю. А давай фотографом в «Огонек» тебя? А там посмотрим. Принесешь мне свои фотографии?

– Не смеши. Они любительские. Какой из меня Альфред Стиглиц?!

– Да ты ешь, ешь… Взять тебе еще чего?

– Комиссар, мы ведь тогда похоронили тебя, а ты – вот он, живее живых. Рассказал бы, как так у тебя вышло. – Шаня кинул тоскливый взгляд на свою тарелку с обглоданными косточками, откинулся на спинку стула, чтобы отдышаться немного и всеохватным взглядом посмотреть на полкового комиссара.

Отметив про себя парик и какие-то перемены в облике Ефимыча, Шаня принялся за новое ребрышко, предварительно обильно полив его простоквашей с тертым чесноком и листиком мяты.

– Не ешь ягненка в молоке матери его, – хмыкнул Ефим.

– Не ешь, не ешь!.. – приговаривал Шаня голосом старого еврея, а сам только что не урчал от счастья.

«Выходит, Тихон-то никому ничего не рассказал обо мне, – подумал Ефим, – или… Или Шани вместе с полком не было, когда мы из Белых столбов выдвинулись? И куда он потом подевался, после перемирия с поляком? Как вообще в Москве очутился, как табачным нэпманом стал? С нуля такое дело не потянуть, да еще и в столице нашей родины».

– Да что я, Гришаня, нашлись люди – выходили. Лучше расскажи-ка ты мне, Шанька, откуда у тебя всегда табак был во время войны, дело ведь прошлое. Разреши загадку.

– Да какая тут загадка неразрешимая! Со штабными дружить надо уметь. Мой табак за вами шел. А иногда – и опережал.

– И такое бывало? А как же линия фронта?

– Не смеши, комиссар. Линия фронта тогда только в больной голове у Троцкого была, – вздернул плечи, закатил глаза к потолку, к гипсовым амурчикам. – Ни белый, ни красный, ни поляк, ни немец против табака никогда не пойдут.

– Табак людей объединяет. Правда твоя. – Ефим достал из портсигара папиросу.

– И не изменяет, заметь!

Ефим заглянул через папиросный дымок в рысьи глаза бывшего телеграфиста. Но того, что искал, не нашел.

Шаня отвел взгляд в сторону не сразу, а только когда ему снова очень захотелось баранины.