Несколько лет назад обоих бы на время отстранили от занятий либо отправили отбывать трудовую повинность, например, мыть джипы на местной военной базе в Хоумстеде. Однако времена изменились, теперь педагоги считали, что единственный способ поддержать ученика – вывести его из-под влияния улицы. В итоге дети весь день торчали под замком в ЦКО.

– Мне что, сидеть и ничего не делать? – набычилась Нола.

– Как в клубе выходного дня[5], – пошутила учительница, мисс Сейбл, коренастая женщина пятидесяти с лишним лет с тремя скрытыми татуировками, настороженными зелеными глазами и крашеными черными волосами под Бетти Пейдж[6], скорее делающими ее похожей на Бетти Раббл[7]. Она страшно не любила заполнять «окна» занятиями в ЦКО, но здесь за час платили в полтора раза больше, а денег и так едва хватало на оплату сиделки для страдающей болезнью Альцгеймера матери. – Нола, я не берусь утверждать, что меня все устраивает, но правила придумала не я. Итак: по-ло-жить ка-ран-да-ши.

– Или что?

Мисс Сейбл закатила глаза. Она сама растила троих детей, пацанов чуть старше Нолы, тех еще дикарей. Спуску им не давала и уж тем более не собиралась уступать в классе.

– Нола, останься после урока.

– Нет у меня никаких уроков. Меня здесь заперли с вами на весь…

Мисс Сейбл молниеносным движением схватила со стола Нолы ее блокнот.

– Эй! Это мое!

– Было твое. Останешься после урока, – повторила мисс Сейбл, по пути к своему столу листая блокнот скорее по привычке, чем из интереса.

Внезапно она остановилась и медленно повернулась к Ноле.

– Нола, это точно твой блокнот?

Девочка притихла, соображая, что такого учительница могла там заметить.

– Ты это сама нарисовала? – спросила Сейбл, демонстрируя раскрытый блокнот, точно разворот «Плейбоя».

Две страницы занимал детальный рисунок толстого слюнявого гоблина с кожистыми крыльями и ржавым палашом. Гоблин грыз человеческую руку, внизу – подпись:

САМАЯ ГРОМКАЯ ТРЭШ-МЕТАЛ-ГРУППА ХОУМСТЕДА!

ЕДИНСТВЕННЫЕ!! НЕПОВТОРИМЫЕ!!

«МАНЕРНЫЕ КРИТИКАНЫ»!!!

– Нола, так это твой рисунок или чей-то еще?

Приемная семья отказалась от Нолы и отдала девочку Ройолу восемь лет назад. Восемь лет окриков. Восемь лет капризов. Восемь лет рытья ям, прикрытых разного размера детскими надувными бассейнами в разного размера дворах. Восемь лет ночевок в машине по вторникам и субботам.

Но самым пагубным эффектом такого обращения было то, что оно вошло для Нолы в привычку, стало рутиной. Когда ей задавали вопрос подобным тоном – а им Ройол говорил почти всегда, – многолетняя выучка допускала лишь один ответ:

– А что я такого сделала?

Мисс Сейбл все еще разглядывала рисунок и не услышала вопроса. Нола заметила, что поза учительницы изменилась.

– Нола, это прекрасно!

В смущении девочка разглядывала учительницу в поисках подвоха или фальши. Ногти мисс Сейбл были в ужасном состоянии (она их грызла), нижние зубы – кривые (значит, нет денег на пластинки), поверх серег в ушах виднелись еще две дырки, давно заросшие (зачем тогда надо было их протыкать?). Как ни старалась Нола, обнаружить подвоха не смогла. Но ведь он должен где-то быть?

– Нола, ты помнишь, что я здесь преподаю?

– Видеосъемку.

– И другие художественные дисциплины. Ты понимаешь, что это значит?

Нола покачала головой.

– Это значит, что в своем предмете я разбираюсь. Девочка, да у тебя настоящий талант!

Нола ответила не сразу:

– Меня определили на слесарное дело. Искусству меня не учат.

– Теперь будут учить. Шестой урок. И в моем классе, и в слесарной мастерской запах тот же самый. Завтра же и приходи. – Мисс Сейбл шлепнула блокнотом Нолы о ее стол.

Мальчишки в передних рядах обернулись и уставились на одноклассницу. Нола опустила подбородок на грудь и захлопнула блокнот, досадуя, что они стали свидетелями ее эмоций, от которых крутило желудок, – смеси замешательства, дурноты и… чего-то еще – светлого, чему она не могла подобрать название. Этот момент врезался в память на всю жизнь, и Нола всякий раз извлекала его в трудную минуту. Точно так же в памяти навсегда отпечатались пять слов, которые она увидела на доске: «Мисс Сейбл соснула у осла». Ноле стало смешно, однако перед мальчишками она не подала вида.

Ей впервые за пятнадцать лет сказали, что она на что-то годится.

* * *

Вашингтон, округ Колумбия Настоящее время

Маркус был раздет догола, привязан к креслу внутри катера, на глазах – повязка.

– К-кто здесь? Можно, я… Эй, здесь кто-нибудь есть?

Парень выпрямился в кресле. Послышался приглушенный скрип. Он напряженно прислушался. Скрипнуло где-то справа, у двери.

Звук повторился – он шел снаружи.

– Эй! Эй! Я здесь! Помогите! Вы меня слышите?

Маркус засучил голыми ногами, липкими от собственной мочи. Разум замутился, боль еще не прошла – что эта мерзавка с ним сотворила? Засунула что-то в рот, вырубила подчистую.

– Я здесь! Прошу вас, помогите! Мне нужно…

Чавкнул воздух. Опять справа. Это открылась дверь.

– Слава богу! – воскликнул Маркус.

Рано радовался.

– Д-думал, что застрял тут до утра, – пожаловался он невидимому гостю. – Уже начал волноваться. Слава богу, что вы появились.

Выгнув спину, как отличник в школе, Маркус выставил подбородок, чтобы спаситель снял с его глаз повязку.

Однако тот не торопился ее убирать.

Немного растерявшись, Маркус отклонился назад, чтобы выглянуть из-под повязки. Внутри катера было темно, но он чувствовал движение воздуха. Кто-то медленно обошел вокруг пленника.

– Кто бы вы ни были – я вас слы…

Что-то мазнуло по лицу Маркуса, разрезав и смахнув повязку прочь.

Он поморгал, привыкая к свету. Лицо его вытянулось, когда он увидел…

– Нагнали вы на нас страху, Маркус, – произнесла широкоплечая индианка со смоляными волосами, забранными на затылке в тугой хвостик.

Багряно-коричневая кожа досталась ей от отца-шошона, голубые глаза – от матери.