– Мне нужны сведения о Винке Рокуэлл – она тоже здесь когда-то училась.

– Вы имеете в виду книгу Стефана Пьянелли, которую Зели собирается изъять из каталога?

– Я главным образом имею в виду папенькиных дочек, с которыми вижусь каждый божий день и которые возомнили себя феминистками, потому как прочли первые три главы «Рассказа Служанки»[134].

– Гетеродитки…

– Они рядятся в образ этой девушки и пытаются сделать из нее эдакий фетиш, на который бедная Винка Рокуэлл была совершенно непохожа.

Полина Делатур прошлась пальцами по клавиатуре компьютера и черканула на самоклеющемся листочке для записей ссылки на документы, которые я у нее просил.

– Присаживайтесь пока. А я пойду поищу для вас газетную подшивку и сразу же принесу.

4

Я сел на свое старое место – в глубине зала, в нише у окна. Отсюда был виден выложенный плиткой старый квадратный дворик с увитым плющом фонтаном. Он был окружен крытым проходом из розового камня и напоминал внутреннюю монастырскую галерею. Если бы там звучали еще и григорианские хоралы, я бы подумал, что приобщаюсь к некоему духовному миру.

Я поставил на стол бирюзовый «истпак», который прихватил из родительского дома, выложил ручки и прочие принадлежности, как будто собрался писать сочинение. Настроение у меня было приподнятое. Как только я обкладывался книгами и погружался в творческую обстановку, на душе у меня становилось легче. Я физически ощущал, как все мои тревоги отступают. Такая обстановка действовала на меня как успокоительное, только последствия были несравнимо легче.

Пропахшая воском и оплавленными свечами, эта часть зала, выспренно называвшаяся литературным кабинетом, не утратила своего былого шарма. Мне казалось, что я попал в святилище. На стеллажах пылились старые учебники литературы. А у меня за спиной висела школьная карта Видаль-Лаблаша[135] – она устарела еще в ту пору, когда я здесь учился, – на которой был изображен мир 50-х годов и страны, которых больше нет: СССР, ГДР, Югославия, Чехословакия…

Нахлынувшие волной воспоминания мигом унесли меня в прошлое. Именно здесь я делал домашние задания и готовился к экзаменам. Здесь же написал и первый свой рассказ. Я вспомнил слова отца: «Ты живешь в романтическом мире литературы, а в реальной жизни все по-другому. Настоящая жизнь – штука жестокая», – а потом замечание, которое сделала мне однажды мать: «У тебя никогда не было товарищей, Тома. Твоими единственными друзьями были книги».

Это была правда, и я этим гордился. Я всегда думал, что книги-то меня и спасли, но могло ли так продолжаться всю жизнь? Вероятно, нет. Разве Жан-Кристоф Графф не предупреждал меня в своем письме? Однажды книги обманули надежды Граффа, и он остался ни с чем. Быть может, чтобы распутать дело Винки Рокуэлл, нужно выбраться из-под защитного покрова книг и схлестнуться с мрачным и жестоким миром, о котором говорил отец?

«Вступай в войну!..» – шептал мне внутренний голос.

– Вот ваши газеты и альбом!

Уверенный голос Полины Делатур вернул меня в действительность.

– Можно один вопрос? – спросила она, водружая передо мной подшивку «Южного курьера».

– Вы не производите впечатление девушки, готовой ждать, когда ей что-то разрешат.

– А почему вы сами не захотели что-нибудь написать про Винку Рокуэлл?

Как ни крути, что ни говори, а я был человек книжный.

– Ну, потому что я писатель, а не журналист.

Между тем она настойчиво продолжала:

– Вы отлично понимаете, что я имею в виду. Почему вам никогда не приходило в голову самому рассказать историю Винки?

– Потому что это грустная история, а я не выношу грусть.

Нужно было придумать более толковое объяснение, чтобы разубедить пытливую девицу.

– Ведь это привилегия писателя, нет? Придумывать истории и таким образом бросать вызов действительности. Не только для того, чтобы сделать ее лучше, а еще для того, чтобы сразиться с ней на ее собственной территории. Исследовать ее, чтобы потом ловчее ниспровергнуть. Познать ее, чтобы со спокойной совестью противопоставить ей взамен другой мир.

– Это вы сами придумали?

– Нет, конечно, это же ваши мысли. Вы повторяете их чуть ли не в каждом своем интервью… Но воплотить их в реальной жизни куда сложнее, не так ли? – С этими добрыми словами она удалилась, довольная впечатлением, которое произвела на меня.

1

Разложив перед собой экземпляры «Южного курьера», я тут же схватил номер за январь 1993 года, где говорилось про предновогодний бал. Я надеялся, что там будет много фотографий, но, к сожалению, газета опубликовала лишь несколько снимков, отражавших общую атмосферу вечера, а типа, который меня интересовал, ни на одном из них не оказалось.

Я был разочарован, но продолжал, однако, просматривать другие номера, насыщаясь атмосферой того времени. Школьный альбом в этом смысле оказался настоящей золотой жилой: он позволял получить довольно полное представление о школьной жизни начала 90-х. Там самым подробным образом рассказывалось обо всех делах, которыми жил тогда лицей. Я перелистывал страницы наугад, копаясь в событиях, которые определяли ритм лицейских будней: спортивные результаты чемпионов кампуса, поездка второго класса в Сан-Франциско, программы киноклуба (Хичкок, Кассаветис[137], Поллак), закулисная кухня лицейского радио, поэмы и тексты участников литературной студии. Жан-Кристоф Графф опубликовал там весной 1992 года мой рассказ. В сентябре того же года театральный кружок объявил репертуар на будущий год. Среди заявленных постановок значилась весьма вольная трактовка избранных отрывков из «Парфюмера» Патрика Зюскинда – разумеется, ее написала моя мать, заведовавшая в ту пору кружком, – с Винкой в роли «девушки с улицы Марэ» и Фанни в роли Лауры Риши. Двух рыжеволосых, ясноглазых девиц, непорочных искусительниц, с которыми, насколько мне помнилось из романа, жестоко расправился Жан-Батист Гренуй. Я совсем не помнил, видел ту постановку или нет, равно как и отклики на нее. Я раскрыл книгу Пьянелли, чтобы проверить, пишет ли он об этом в своем расследовании.