Мастерская Меца находилась в маленьком сарае на самом краю нашей территории. Я постучала, и он пригласил меня войти. Воздух внутри пах свежим деревом и скипидаром. В глубине комнаты я увидела узкую дверь и раковину. Мелкие инструменты и сломанные двигатели занимали полки и почти весь пол этого замкнутого пространства. Между ними были рассыпаны часы разного размера и вида, больше дюжины.

– До войны я был часовщиком в Праге, – сказал Мец. Я удивилась: как же он попал сюда? Но люди, приходящие в цирк, предпочитают молчать о своем прошлом. Всегда лучше ничего не спрашивать. Я дала ему свои часы, и он осмотрел их.

Когда он открыл ящик, чтобы достать инструменты, я увидела ее – потускневшую серебряную мезузу. Она может стоить ему жизни.

– Это ваше? – невольно спросила я.

Мец дрогнул, возможно, он знал о моем прошлом не больше, чем я – о его. Я считала, что мое еврейское происхождение не самый большой секрет для местных, но он присоединился к цирку в годы, когда меня здесь не было и, наверное, не слышал. Он слегка поднял подбородок.

– Да.

Сначала я была встревожена: знает ли о нем герр Нойхофф? Конечно же, он знал, он укрывал его точно так же, как меня. Я не должна была удивляться. Я решила, что герр Нойхофф взял меня, только чтобы я помогла его цирку, и, отчасти, в качестве одолжения старому другу семьи. Однако его смелость безгранична, он не отвернется от нуждающегося, будь тот известным артистом, или простым рабочим или ребенком, как Тео, от которого никакой пользы. Дело не в цирке, не в семейных делах, но в том, что он порядочный человек.

Герр Нойхофф не говорил нам друг о друге, возможно, чтобы сохранить анонимность.

– Красивая. – Я делаю паузу. – У моего отца была почти такая же. – В тишине между нами появляется теплое чувство родственности.

Но мезуза в ящике лежит на самом видном месте, подвергая опасности его – и меня.

– Возможно, вам следует быть с ней поосторожнее.

Часовщик спокойно смотрит на меня.

– Мы не можем изменить того, кем мы являемся. Рано или поздно всем нам придется встретиться с собой лицом к лицу.

Через неделю он вернул мне часы, отказавшись принять деньги за работу. Больше мы не разговаривали.

Мы добрались до стоянки. Я несу Тео по заднему двору, у него уже слипаются глаза. Сегодня теплый весенний день, и все, кто может, репетируют на улице. Шпагоглотатель репетирует номер, где он якобы разрезает ассистентку пополам, а на некотором расстоянии от него один силач пытается переехать другого на мотоцикле. Я вся сжимаюсь изнутри. Со времен Мировой войны номера стали более зловещими, людям будто бы надо видеть смерть еще ближе, чтобы испытать ужас, более спокойных развлечений им уже не хватает.

Увидев репетирующего Петра за шатром, я испытываю воодушевление. Я так редко вижу его с тех пор, как мы приехали в Тьер. Мы слишком заняты, слишком измотаны. Даже в воскресные дни, вроде сегодняшнего, все не так, как оно должно бы быть. Я смотрю на него, и моя тоска растет. С Эрихом все всегда было однозначно, женщина и мужчина, такие, какими они должны быть вместе. Но Петр любит меня иначе, его дикие руки и губы заходят туда, где их никогда прежде не бывало, где я ожидаю их меньше всего.

Петр репетирует номер, который хорошо мне знаком, тот самый, передразнивающий печатный шаг нацистов, тот, который герр Нойхофф запретил. Он не стал исполнять этот номер на первом выступлении, и я понадеялась, что он сдался. Но он репетирует эти легко узнаваемые движения прямо сейчас, с большим усердием, чем когда-либо. Цирк всегда должен быть осторожен с политикой. Есть история о том, как один австрийский цирк нашел свою погибель, выпустив на арену свинью в пикельхаубе, прусском военном шлеме, и форме. Но Петр становится все безрассуднее в последние дни, и его трюк, хоть и очень искусный, слишком очевиден, чтобы хоть кто-то не понял, что он пародирует немцев.

Меня пробирает дрожь от мысли об этом. Я должна быть настойчивее, попросить его остановиться. Это не игра, нельзя тыкать зверя палочкой. Мы можем потерять все. Но глядя на него, я испытываю и восхищение: он противостоит немцам так, как может, сражается, а не просто принимает происходящее и те условия и запреты, которые нам поставили, но так он ведет к неизбежному концу.

Или это алкоголь делает его безрассудным? Он поднял ногу и зашатался, быстро поставив ее обратно на землю, как будто боясь упасть. Петр пьет – я больше не могу закрывать на это глаза, а слова Ноа это только в очередной раз подтвердили. Алкоголь мне знаком не понаслышке. Я видела, как пили некоторые из артистов нашего цирка и даже мама, когда на нее слишком многое наваливалось. У Петра все начиналось невинно, с пары лишних бокалов вина по вечерам. Я не обращала на это внимание, напротив, я была рада, это делало его более открытым. Он почти не разговаривал, когда рядом были посторонние. «Астрид», – говорил он, когда мы были одни, и я смотрела, как алкоголь берет свое, расширяя его зрачки. В такие моменты он по-настоящему говорил со мной, вспоминал истории из юности в России до Мировой войны. Всего на мгновение, но я могла заглянуть в его душу, понять его по-настоящему.

Но теперь все изменилось – он стал пить больше. Я чувствую, как от него пахнет алкоголем по утрам, и на сцене он стоит уже не так уверенно. Если Ноа заметила, то заметит и герр Нойхофф, это лишь вопрос времени. Ужас мурашками пробегает по моей коже. Пить перед репетицией или выступлением – это то, за что уволят даже самого хорошего артиста. Цирк не должен допустить инцидентов, и для неопрятного или беспечного артиста здесь нет места. И он пил уже в первый день тура, когда все еще было свежим и новым. Что же будет через месяц, когда жизнь станет тяжелее?

Какая-то суматоха в противоположной стороне двора отвлекает меня от этих мыслей. По территории несется герр Нойхофф, лицо красное, сигарета зажата в зубах. Сначала мне кажется, что он собирается накинуться на Петра за его номер. Но он идет к одному из польских рабочих. Кажется, его зовут Милош, но я его толком не знаю. Милош работает паяльником над одним из шестов шатра, разбрасывая искры во все стороны, в том числе на ближайший стог сена. Огонь – это смерть для цирка. Герр Нойхофф говорит с Милошем, понизив голос, пытаясь не поднимать шум, но его голос приобретает воинственные интонации.

Герр Нойхофф хватает паяльник и указывает пальцем в сторону.

– Вы еще пожалеете! – выплевывает Милош. Смяв шляпу, он бросает ее на землю, затем поднимает и быстро удаляется. Герр Нойхофф уволил его? Цирк – это как большая семья, работники возвращаются сюда каждый год, и герр Нойхофф щедро платит им, даже когда они выходят на пенсию. Но халатность недопустима.

Петр пересекает поле, чтобы поговорить с герром Нойхоффом. Я иду к ним, все так же удерживая Тео на руках. Они перестают говорить, когда я подхожу ближе, не желая, чтобы я что-то услышала. Меня переполняет раздражение. Я не ребенок, которого надо оберегать от информации. Но, несмотря на все мои достижения, я все еще женщина, и мой статус ниже.