– Возвращайся через час, я хочу поправить твои движения при висе на коленях и поработать над расцеплением перед завтрашним выступлением.

– Но ведь воскресенье же, – возражаю я. Единственный день, когда мы не выступаем. По воскресеньям на заднем дворе цирка люди если и репетируют, то совсем немного, играют в карты или просто дают отдых своим усталым телам. Дети могут свободно бегать, играя в салочки или в мяч, наслаждаясь днем, когда никто не выгоняет их из шатра и не шикает на них, чтобы вели себя потише.

День отдыха – но только не для меня. Астрид заставляет меня репетировать столько же, сколько мы репетируем в любой другой день, разрешая отдохнуть только пару часов после обеда, чтобы я покормила Тео и провела немного времени с ним. Сегодня, мне, похоже, и этого не видать. Я знаю, что лучше не спорить. Я справилась с первыми выступлениями в пятницу и субботу, но мне еще много работать. Я пробовала только прямой пас: раскачиваюсь до верхней точки, затем она ловит меня за руки, когда я падаю. Но вариантов, которые можно было бы попробовать – бесконечное множество: пируэты, сальто, даже бросок со сцепкой лодыжками.

То, чему я научилась, – это только капля в море искусства воздушной гимнастики, я бесконечно далека от хоть сколько-нибудь приличного уровня.

– Насчет этого… – Я внезапно замолкаю. – Я подумала о том, что если в конце второго паса я прокручусь, ты сможешь поймать меня в другом положении.

Я впервые решилась предложить такое, и Астрид смотрит на меня, как будто у меня на голове выросли рога. Затем она пожимает плечами и отмахивается.

– Ничего не получится.

– Почему? – настаиваю я. – Я буду лететь ровно, возвращаясь, а поворот корпуса будет смотреться лучше, чем просто прямой пас.

Она поджимает губы, как будто я ребенок, требующий конфет, несмотря на запрет.

– Тебе нужно продолжить работать над базовыми движениями. Не беги впереди паровоза.

Я отступаю, уязвленная. Выступаю я, может быть, и неплохо, но она никогда не сочтет меня равной себе.

– В любом случае, тебе уже пора выходить, если ты собираешься идти в город, – говорит Астрид, меняя тему. – Я присмотрю за Тео.

– Тебя не затруднит? – спрашиваю я, с тоской глядя на него. Я ужасно хочу помыться, снова чувствовать себя чистой, но я не хочу уходить от него. Я так редко вижу его в эти дни: когда у нас только заканчивается последний номер, он уже засыпает. Меня так раздражает то, что я лишаюсь этих бесценных воскресных дней с ним. Как бы я хотела взять его с собой в город! Он смог бы помыться в нормальной ванне, а не в металлической кадке, в которой я обливаю его водой, от чего он или плачет, или радостно агукает, смотря какой температуры вода. Но я не могу взять его с собой, привлекая к себе внимание, начнутся вопросы.

– Конечно, нет.

Астрид подходит и забирает у меня Тео. Что-то в ее взгляде на него, полном нежности, говорит многое о том ребенке, которого у нее никогда не было. Кроме того, она стала добрее ко мне за те короткие два дня с моего первого представления. Она все так же требовательна. Но, кажется, что она правда думает, что я могу выступать и быть одной из них. А после того, как мы разговаривали ночью о Петре и прошлом, у меня почти появилось ощущение, что мы друзья, которые могут доверять друг другу.

Или, по крайней мере, могли бы стать друзьями, если бы не секрет, который я продолжаю скрывать – о моем собственном ребенке и немце, который был ему отцом. Я должна была сказать Астрид несколько недель назад, возможно, это уменьшило бы ущерб. Но я этого не сделала, и правда осталась похороненной под землей, точно разлагающийся труп. Теперь это не просто секрет, а ложь, которую я скрыла и за которую она меня возненавидит.

– Если пойдешь лесом, вдоль реки, то доберешься до города быстрее, чем по дороге, – советует она.

Я киваю головой, пытаясь представить описанный ею путь. Я не была нигде, кроме нашей ярмарки со дня нашего приезда, когда мы шли сюда по центральной дороге.

– Тропа начинается сразу за шатром, – продолжает она, увидев мое замешательство. – Давай пройдем вместе, и я покажу?

Я иду вслед за Астрид, она пробирается по узкому проходу между койками вместе с Тео. Мы проходим мимо танцовщицы, которая красит волосы в рыжий с помощью самодельной краски. Другая штопает дыру в своем тренировочном трико. У двери без капли стеснения переодевается грузная женщина из одного не очень популярного номера, ее крупные груди сливаются со складками тела под ними. Я отвожу взгляд. Когда так много людей живет в одном месте, личного пространства совсем не остается – это еще одна из тех многих вещей в цирке, к которым я никогда не привыкну.

Мы выходим на улицу. Чуть раньше, когда мы шли на тренировку, небо над шатром было в розовых и голубых полосах. Но теперь верхушку шапито окутал туман, он напоминает шапку, надвинутую на самые брови. Мы проходим через задний двор цирка, открытое пространство, которое находится ближе всего к поезду, – тут, вдали от любопытных глаз, проводят свое свободное время работники цирка. Нижнее белье, которое развесили на веревке, ничуть этого не стесняясь, развевается на ветру. Рядом с кухней витает пар с ароматом вареной картошки, которая, видимо, будет на ужин. Слышу звон, работники кухни моют посуду после обеда.

Когда мы проходим мимо шатра, изнутри раздаются знакомые звуки: репетирует кларнетист, силач с трудом поднимает что-то тяжелое, эти звуки перемешиваются с лязганьем мечей – клоуны участвуют в шуточном бою. При ярком дневном свете арена в проеме занавеса представляет собой печальное зрелище. Вельветовые подушки на сиденьях протерты, все в пятнах. В опилках, покрывающих пол – и некогда чистых, – теперь фантики и окурки. От желтого пятна в углу, где помочилась лошадь, исходит кислый запах.

На самом краю ярмарки под зацветающей вишней сидит Дрина, ее экзотическая фиолетовая юбка, раскинулась вокруг нее, пальцы с крупными суставами, спрятанные под рядами колец с камнями, сгибаются, когда она мешает колоду карт. Астрид сказала, что она участвует в туре каждый год: появляется на первой остановке и остается до конца сезона, развлекая гостей в перерыве между выступлениями. В этом странном мире, в который почти все мы вписываемся, Дрина остается чужой. И не только потому, что она рома[25], цыганка: в цирке есть люди любой национальности. Это потому что ее искусство – это надувательство, «магия». «Это не цирк», – говорила Астрид с презрением. Это выражение я слышала не один раз за те месяцы, которые провела здесь, его использовали, чтобы описать номера, которые не вписываются в цирковые стандарты.

Дрина жестом подзывает меня. Я не решаюсь подойти, поглядывая на Астрид.

– Можно? – спрашиваю я. – Я на минутку. – Она закатывает глаза и пожимает плечами. Я подхожу ближе, с любопытством глядя на странную колоду карт, которую Дрина раскладывает передо мной.