Государство, обладающее репутацией управляемого «сверху вниз», не обязательно управляется именно так.

Опровергнем сложившееся мнение о том, что Франция живет неплохо, потому что это государство, основанное на принципах картезианства с его рационалистическим и рационализирующим началом и управляемое «сверху вниз». Французам, как и русским, повезло: давние попытки других построить такое государство обычно проваливались.

Последние 20 лет я удивляюсь тому, что Франция – страна, управляемая «сверху вниз» непомерно огромным госаппаратом, – добилась стольких успехов в стольких областях. В конце концов, это страна Жан-Батиста Кольбера, великого мечтателя, грезившего о государстве, которое сует нос всюду. К тому же современная политическая культура подразумевает тотальное вмешательство: «Давайте чинить то, что не ломалось». Однако Франция каким-то образом выживает, причем живет лучше, чем другие страны; неужели она может служить доказательством того, что централизованная бюрократия, подавляющая муниципальный хаос, благоприятна для роста, счастья, умной науки и хорошей литературы, прекрасной погоды, по-средиземноморски разнообразной флоры, высоких гор, замечательной инфраструктуры, привлекательных женщин и изумительной кухни? Я задавал себе этот вопрос, пока не прочел «Открытие Франции» (The Discovery of France) Грэма Робба и не узнал нечто, что заставило меня посмотреть на эту страну совсем другими глазами и заняться поиском книг, дабы произвести ревизию своих познаний о французской истории.

На деле истина у нас под носом: национальное государство во Франции было по большей части номинальным, невзирая на попытки Людовика XIV, Наполеона и Жюля Ферри с его государственной образовательной программой добиться централизации. В 1863 году Франция говорила не на французском (этим языком владел лишь каждый пятый), а на множестве языков и диалектов (удивительный факт: в 1904 году Нобелевскую премию по литературе вручили французу Фредерику Мистралю, который писал на провансальском, языке юга Франции, уже переставшем быть разговорным). Отсутствие лингвистического единства – как и разнообразие сыров, которых во Франции насчитывается около четырех сотен, – означает, что централизовать страну трудно. Регионы не объединяли ни язык, ни этнос, общего у них было только то, что все они находились в собственности у короля и слабой аристократии. Дороги были кошмарны, бо́льшая часть страны оставалась недоступной для путешественников. Взыскание налогов было опасным занятием и требовало упорства и сообразительности. Париж постепенно «открывал» провинцию, но часто более важными целями для него были колонии в Северной Африке и других местах. В захватывающей толстой книге «Французский бунт» (La rebellion française) историк Жан Николя показывает, как развита была в стране культура восстания. Исторически мятеж во Франции – это самый настоящий национальный вид спорта.

Сам Париж управлялся Францией примерно в той же степени, в какой трущобы Рио, называемые фавелами, управляются сейчас госаппаратом Бразилии. Людовик XIV, «король-солнце», перевел правительство в Версаль, подальше от парижских толп. Власти получили контроль над Парижем, только когда в 1860-х годах барон Осман уничтожил многоквартирные дома и узкие улочки, чтобы построить на их месте широкие проспекты, позволившие полиции контролировать толпу. По сути Франция тогда равнялась Парижу, а остальное было «пустыней» – провинция столицу интересовала мало. Страна была централизована посредством долгосрочных программ и «пятилетних планов»; были созданы инфраструктура, железнодорожная сеть, государственные школы, распространилось телевидение, – воплощением наполеоновской мечты о единой Франции занялся после войны де Голль, а завершился процесс лишь в правление Валери Жискара д’Эстена в конце 1970-х, после чего началась децентрализация[44]. Франция извлекала выгоду из централизации в течение всего двух десятилетий – но можно рассудить и по-другому: стране сказочно повезло, поскольку централизация пришпорила рост и удалилась, не злоупотребляя французским гостеприимством.

Меня терзала загадка не только Франции, но и Швеции и других северных стран, которые часто приводятся в пример как образцы «работающего» государственного доминирования – государство в них распоряжается большой долей экономики. Как может самая счастливая страна в мире, Дания (если предположить, что счастье измеримо и желанно), обладать столь огромным госаппаратом? Может быть, все эти страны по площади меньше, чем Нью-Йорк с пригородами? Я думал об этом, пока мой соавтор, политолог Марк Блит, не доказал мне, что и здесь имеет место миф: на деле северные страны похожи на Швейцарию (только климат хуже и нет хороших горнолыжных курортов). Государство собирает налоги, но деньги тратятся в общинах и направляются туда, куда община сочтет нужным, скажем, на профессиональное обучение работников, которые нужны в данном районе. Экономическая элита обладает в Скандинавии большей свободой, чем в большинстве демократических стран, что совсем не похоже на засилье государственности.

Кроме того, Швеция и другие северные страны показывают, как можно извлечь выгоду из беспорядка: с 1990 года, когда закончилась холодная война, они вошли в фазу чудовищной рецессии и отреагировали на нее достойно, повысив налоги, благодаря чему обрели защиту от сурового финансового кризиса, разразившегося двадцать лет спустя.

Когда жестко регулируемые системы, из которых вытравили естественный беспорядок, разрушаются, а рано или поздно они разрушаются, потому что хрупки, никто не скажет, что причиной катастрофы стала хрупкость. Скорее вам скажут, что виной всему неверные прогнозы. Когда не выдерживает песчаная свая, неразумно винить в разрушении хрупкого моста последний проехавший по нему грузовик – и уж совсем глупо пытаться предсказать, какое именно транспортное средство обрушит мост. Тем не менее люди часто заняты именно этим.

В 2011 году президент США Барак Обама свалил на разведку вину за то, что правительство не предвидело революции в Египте, произошедшей той весной (точно так же экс-президент США Джимми Картер обвинил разведку в том, что его администрация не предвидела исламскую революцию 1979 года в Иране), упустив из виду, что тут важен скрытый риск в статистических «хвостах», а не то, что ты не заметил последней песчинки, склонившей чашу весов на сторону революции. Я проведу аналогию с экономикой: после начала финансового кризиса в 2007–2008 годах многие думали, что все могло быть иначе, если бы кто-нибудь предсказал банкротство ненадежных заемщиков (которые, как считается, спровоцировали кризис). Ничего не изменилось бы, ради Баала; это был симптом кризиса, а не его причина. Вот и Обама, когда он переносит вину за неспособность предсказать восстание в Египте со своей администрации на «плохую разведку», расписывается в том, что не понимает ни устройства сложных систем, ни слабых мест своей политики. Сверхдержавы в этой истории – сущие индюшки.