В конце концов разгульная жизнь Зосимы даже в такой глуши не смогла не привлечь внимания властей. В конце 1901 года несколько насельниц Боголюбской обители подали новому архиерею жалобы, в которых обвинили духовника в изнасилованиях и растлении. В 1902 году умер епископ Петр, и его сменил епископ Иоанн. Как вы думаете, что сделал новый епископ, узнав, что архимандрит устроил, как теперь говорят, тоталитарную секту и спит с девушками? Расследовал его деятельность? Нет, конечно: опять перевел его в другой монастырь, но – это было особенное издевательство – в Почаевскую лавру на Волыни, центр черносотенного православия в России. Конечно, еврею там было несладко.

Боголюбовский женский монастырь в Сарсах

В Сарсах же послушницы лишились своего обожаемого «папочки», плакали и страдали. Во главе обители осталась Евгения, а саму обитель забрали из собственности Зосимы, перевели в ведение церкви и организовали обычный монастырь – теперь уже и по бумагам.

Но пострадавших перевод Зосимы не удовлетворил. Через год, в конце 1902-го, они подали жалобу прокурору. Это немедленно изменило все. Провели короткое предварительное следствие, пострадавшие повторили обвинения, открылось следственное производство.

Следствие шло целых два с половиной года, постепенно картина прояснялась. Никто не хотел, чтобы высокопоставленное духовное лицо пало жертвой оговора со стороны двух-трех женщин. Опросили очень много свидетелей, подробно изучили всю обстановку в монастыре. Свидетели разделились: одни продолжали считать Зосиму духовным отцом, другие откровенно рассказывали о его сексуальных похождениях – кто по собственному опыту, кто по пересказам. Набралось так много материала, что следователю пришлось выбирать эпизоды, чтобы составить обвинение. Естественно, отбрасывались все случаи половых отношений с совершеннолетними по согласию. Доказательств подпольных абортов не нашли. Следователь решил не приобщать к делу даже неудавшиеся покушения на изнасилование.

Таким образом, остались два эпизода – изнасилования двух девочек, воспитанниц монастырского приюта, 12 и 14 лет. Обстоятельства преступления были просты: старец выбрал девочек на дежурство, напал на них и изнасиловал, не вдаваясь в какие-либо объяснения.

Суд пришелся на сентябрь 1905 года, революция была в самом разгаре. Заседание проходило за закрытыми дверями, поскольку рассматривались сексуальные преступления против несовершеннолетних. Уложились в один день: Зосима отказался от услуг адвоката и вообще никак не защищал себя. Присяжные (а вовсе не «немцы-лютеране») признали его виновным, и суд приговорил старца к 11 годам каторжных работ. Так как Зосима уже был стар и слаб для каторги, по закону наказание ему заменили на 16,5 лет тюремного заключения. Так он и попал в Виленскую тюрьму, а через несколько лет познакомился с Жиркевичем.

Одна из жительниц монастыря в Сарсах вспоминала: «Зосима предсказывал день своей кончины. Он говорил, что умрет через 10 лет, и приготовил себе могилу около алтаря. Раз на слова, обращенные к Зосиме, что же будет с нами, если не станет его – "папочки", о. Зосима ответил: "Берегите мои косточки, к вам будут ходить, как к Симеону Праведному (Верхотурскому), и будет вам чем жить"».

Он оказался прав: его тело и поныне хранится в селе Сарсы Вторые в Боголюбовском монастыре, по праздникам рака открывается и можно даже приложиться к мощам «цесаревича» Залмана Мордухаевича Рашина.

«Панки» в Российской империи

Панк – это явление, возникающее, когда культура становится слишком утонченной и сложной для восприятия. Когда искусство настолько рафинировано, что его не понять без высшего образования, появляется панк – искусство для тех, кто готов его воспринимать прямо сейчас, искусство, которое делают те, кто просто хочет его делать. Эта история вечна. Конечно, в начале ХХ века «панк» в России был.

«Панки» начала прошлого века – это не представители рабочей молодежи, как в 1970-е в Англии, – хотя бы потому что в России тогда у рабочей молодежи не хватало ни свободного времени, ни денег. Но были представители образованного класса, которым уже поперек горла стояли Пушкин с Толстым, передвижники и балет в Мариинском театре. Конечно, у этих людей был широкий культурный бэкграунд. Панками их стоит назвать за желание выбросить все, что было до них, за презрение к другим, недостаточно революционным деятелям культуры и за несокрушимую уверенность в себе.

Начало XX века – лучшее время для панка: время революций не только в политике, но и в искусстве, и Россия в этом вопросе была наравне с Европой или даже впереди нее. В Москве открылся новаторский МХТ, и система Станиславского перевернула мировые представления о том, как надо играть на сцене. Стравинский изменил представления о симфонической музыке. По миру победоносно шествовала русская авангардная живопись: Малевич, Лисицкий, Татлин, Лентулов, Гончарова, Шагал заставили говорить о себе и европейцев, и американцев. Чехов писал пьесы, которые стали стандартом нового театра. «Русские сезоны» Дягилева взбудоражили всю Европу. Россия была одной из стран, где развивалось авангардное искусство.

Но это был не панк: чтобы устроить новый театр, нужны деньги, а у панков их быть не должно. Панки того времени не имели отношения к музыке: симфоническая слишком рафинирована и переделать ее сложно, а эстрадная – уж слишком утилитарна. Декоративное искусство, попса и мещанство!

Панк, как наиболее демократичное искусство, выбирал простые инструменты. В начале XX века ими оказались поэзия и живопись: и то и другое было чрезвычайно популярно.

Каждый второй гимназист упражнялся в стихосложении, прогрессивная часть культурного общества увлекалась поэтическими сборниками и посещала чтения, а поэты устраивали туры по России. Появлялись и исчезали целые направления, которые в один год завладевали умами, а на следующий выходили из моды. Символисты, акмеисты, футуристы, имажинисты, обэриуты – у всех была своя программа и свои «суперзвезды».

Но, кстати, самый популярный поэт того времени – не Блок и не Есенин, а полузабытый ныне Семен Надсон. Его издавали просто космическими тиражами: до 1917 года его единственный сборник стихов пережил 29 переизданий, и тираж самого последнего составлял 10 тысяч экземпляров. Надсон, безусловно, никаким панком не был. Блок назвал Надсона недоразумением, а Маяковский просил не ставить его книги рядом с надсоновскими, несмотря на то что их фамилии – соседние по алфавиту.

А вот поэт и критик Владислав Ходасевич посвятил творчеству Семена Надсона довольно обстоятельную статью.

«… Неясность надсоновского идеала даже способствовала широкому признанию его поэзии. Восьмидесятые годы не нуждаются в пояснениях. Одному Богу известно, какие внутренние усилия должна была сделать интеллигентская Россия, чтобы не задохнуться в немыслимой атмосфере уныния, тоски, вынужденного бездействия, тупого произвола и бездарного патриотизма – всех этих худосочных порождений тупой реакции. Тучный фельдфебель на ломовой лошади – вот Медный Всадник 80-х годов!

К этой интеллигентской России, к лучшим, но по необходимости скрытым, почти подпольным силам русского общества была обращена поэзия Надсона. Его разочарование вполне соответствовало внутреннему протесту слушателей, но туманность его призыва нисколько не удивляла тех, кто едва осмеливался мечтать о лучших временах. Эта туманность, повторяю, даже способствовала всеобщему признанию Надсона. Его лира, не призывавшая ни к чему в частности, легко объединяла всех, мечтавших о чем-то неопределенно-прекрасном и высоком. Когда увлекают только вперед, к идеалу вообще – всякий волен в это слово вкладывать любое содержание, подразумевать под ним что угодно, какую угодно цель, лишь бы она находилась впереди, а не позади, не на том пути, который уже пройден. Так и было. Легко было признать Надсона как поэта и вождя, ибо мечтания его аудитории были так же смутны, как собственные. Не слова, а голос Надсона, единственного в те дни поэта, призывавшего на борьбу, равно волновал всех. Гром рукоплесканий всех передовых людей сопутствовал Надсону до самой могилы, и неутешный плач разнесся по всей России, когда эта могила была засыпана. Если не над личной судьбой Надсона, то над судьбой его лиры сияла яркая звезда счастья».

Панками того времени были, конечно, футуристы – громогласные, непримиримые, новаторские, хулиганские и провокационные.

Футуризм изначально зародился в Италии, когда Филиппо Томмазо Маринетти[24] выступил 20 февраля 1909 года на страницах субботнего номера болонской газеты Gazzetta dell'Emilia с первым «Манифестом футуризма»:

«До сих пор литература