В данный момент уже полдень, и я на кушетке, при научном центре, оголяю всеобщему обозрению свою матку, узист рассматривает мою тенюшечку миомы под разными углами. Трансвагинально, после месяца воздержания, это как-то унизительно, неприятно и немного больно. Она растягивает меня внутри, в то время как я прикрываю свои широко разведенные бедра в сторону.

– Запишите, 1,6*1,0*1,5 на основании 2 мм, акустическая структура миометрия гомогенна. Сравните с прошлым снимком и отправьте лечащему врачу. Контуры ровные… – А дальше я не слушаю, она уменьшилась – вот что стучит дятлом в моей голове, эта долбанная тень уменьшилась. – Субсерозный узел на тонкой ножке, – голос женщины снова настораживает меня.

– Она может рассосаться? – Я понимаю, что она не врач, и вопрос глупый. Но все же, ведь есть положительные сдвиги.

– Самостоятельно рассосаться миома у женщины репродуктивного возраста не может. Она гормонально зависима от естественного цикла женщины, а со временем приобретает автономную гормональную регуляцию, и сама поддерживает необходимый для ее роста баланс гормонов. Это мой ответ. Нет. – Ее слова заставляют меня заткнуться. – Только ваш доктор определит степень. Вам наверняка уже сказали, что все решаемо. На операции ситуация сможет полностью измениться. Любое кровотечение может спровоцировать решение удалить матку.

Твою мать, прекрасно. Оставляю все вопросы при себе, когда она делает свою работу и вытаскивает искусственный член из меня, я быстро собираюсь. Подожду снаружи ее вердикта.

– Каждая собака считает себя врачом. Тоже мне нашлась специалист. Кто она вообще такая? – тихо, но эмоционально я ругаюсь на узиста. Доусон подходит ближе и наклоняется, чтобы услышать. – С чего она взяла, что может ставить свои чертовы диагнозы? Она просто тетка, знающая, как обращаться с этим аппаратом.

Доусон прижимает меня к себе и усаживает на диван.

– Что она сказала? – Поправляет волосы мне за ухо и наклоняется вперед, чтобы быть перед моим лицом.

– Что может случиться все, что угодно, и ее удалят. – Я перехожу в какой-то истерический тон с брызгами слез. – Я не хочу ничего удалять, вообще не заслужила эту штуку во мне. Это мне воздается за лживые слова и клятвы, что я никогда не захочу ребенка? Так я могу прокричать, как сильно я его хочу!

Он успокаивающе гладит мои волосы и целует в висок.

– Я боюсь, – стону я. – Боюсь, что ты уйдешь, как только я потеряю эту часть моего организма. Ведь, в лучшем случае, я стану покупать килограммами смазывающую жидкость. А в худшем – у меня вырастут усы, борода и кожа станет безобразной.

Доусон не обращает внимания на мои слова, я же снова нервничаю и треплю его нервы.

– Ты глупая. Будь с тобой рядом другой человек, не я, ты могла бы убедить его. Я тебе уже сказал, что ничего не изменится. – Он устало вздыхает. – Давай доведем дело до конца. Я не могу заставить тебя перестать думать об этом, как и не могу убедить. Но эти 24 часа наши, и все, что случится позже, будет тебе доказательством. Я очень люблю тебя. Искренне, до одержимости. И что бы ни случилось, я рядом.

Я встаю, одновременно с тем, как открывается дверь кабинета, мне протягивают лист с результатами и фотографиями. Зажимаю пальцами ненавистную бумагу и медленно иду по коридору, рука, сжимающая мои плечи, заставляет успокоиться.

Когда мы выходим на улицу, я утыкаюсь в снимки, хоть ничего в этом не понимаю, но маленькая круглая штука заставляет содрогнуться всем телом. Пора бы уже смириться и просто отпустить ситуацию, взять себя в руки и перестать испытывать атаки. Как я до этого жила? Что если бы мы с Доусоном расстались до того, как я заболела? На кого бы я надеялась? Почему я стала такой слабой? Эта зависимость убивает во мне личность, стирает в порошок. Когда мы подходим к машине, я протягиваю ему листы и смотрю в упор.

– Не смей ничего говорить, – предупреждает он меня. – Я уже достаточно молчал. Ты хочешь себя жалеть? Пожалуйста. Страдать день ото дня, привыкать к тому, что ты себе там надумала? Да делай, как знаешь. Но не надо винить меня в этом. Я рядом, потому что так хочу. Потому что я нужен тебе. Уже нахлебался твоего эгоизма. С твоими переменчивыми настроениями, именно я обязан считаться с погодой, вкусами и прочей херней, которую ты называешь гормоны. Так, а что на счет моих гормонов, а? Не знаешь? И поверь мне, дорогая, не надо. Ты последний раз выкинула этот финт с больницей, больше ты этого не сделаешь. Если мне придется охранять твою палату, поверь, сделаю это. Успокойся и просто сядь в машину.

Его отповедь, и то, как он себя при этом ведет, возвращают меня на место, он становится тем самым едким и наглым парнем. Все это время он вел себя, как внимательный мужчина, потакающий мне. Доусон, конечно, такой и есть, но всего всегда в меру.

Он стоит около машины и смотрит в сторону парка, затем открывает дверь, берет смартфон и закрывает за собой дверь. Его терапия практически привела меня в себя, по крайней мере, я закрыла рот и прекратила думать об очередном побеге. Он с кем-то разговаривает, но я, к сожалению, не слышу слов. Очень аккуратно я убираю результаты обследования в папку, лежащую на консоли, когда открывается дверь с моей стороны.

– Выходи, мы идем гулять. – Он помогает мне за локоть вылезти, отходит на несколько шагов вперед, словно он в ярости, затем возвращается и берет меня за руку. Мы пересекаем оживленную дорогу по подземному пешеходному переходу и выходим в зону парка. Шум листвы, отдаленные крики птиц и умиротворение. Доусон сбавляет темп, и я скидываю с себя все напряжение, накопленное за это время. Мы проходим несколько тропинок, фонтан, в котором дурачатся мальчишки, и выходим в детскую зону. Я будто получаю удар под дых, при этом у него лицо человека, который не потерпит с моей стороны никаких посторонних действий. Но это площадка не для простых детей.

Инвалиды детства, глухие, немые и даже слепые. Тренажеры стоят таким образом, чтобы недвижимый ребенок в коляске имел возможность почувствовать себя таким же, как и все. Мог найти себе применение, столики для игр во всевозможные пазлы, интерактивные доски и даже кольца для подтягивания. Я впервые увидела, как они катаются на специализированных горках при помощи сопровождающих. Огромные игрушки героев мультфильмов развлекают деток, аниматоры предлагают свою волонтерскую помощь. Это поистине потрясающе. Такой вклад в развитие поколения. Я вижу, как мальчишка катит свою коляску самостоятельно, у него в руках воздушный змей, и такой счастливой улыбки я не видела никогда в своей жизни. Доусон усаживает меня на скамью, а сам уходит за напитками, оставляет меня за наблюдением. Я не была здесь ни разу и теперь понимаю, какое это упущение. Все краски жизни рядом с маленькими крохами, и то, что происходит с нами всего лишь 24 часа жизни. Момент, который завтра изменится на другую картинку. Но именно сейчас хочется запомнить эти краски, нарисовать их на холсте, запечатлеть на пленку или посвятить поэму. Как Доусон это сделал, я не могу объяснить, но все, что он делает – от чистого сердца. Пригревшись под лучами яркого солнышка, я вспоминаю холодную Калифорнию. Шум океана, буйство волн и совершенно сумасшедшие люди. Я поражена, насколько они умеют радоваться жизни. Для них нет черного и белого, каждый момент они воспринимают, как благодать. Познакомиться с парнями и не бояться, что сейчас начнутся драки на пустом месте, сцены и скандалы… Это было таким правильным, мы, как семейная пара отдыхающих, внедрились в компанию совершенно не похожую на нас, не ритмом жизни, не характерами. Они закружили нас в своем темпе, разложили нашу жизнь по полочкам. А потом, словно та самая волна-убийца, захлестнули своим позитивом, поделились своей верой.