Должны ли мы верить тому, что такой Бог не желал, чтобы человек обладал знанием и чувством этического, тот самый Бог, про которого нам говорят главой ранее в той же Книге Бытия, что он создал человека по своему образу и подобию, и что иное это может означать, если не подобие Богу в отношении свободы, творчества и способности совершать этический выбор? Следует ли нам считать, что Господь желал оставить человека в состоянии невинности, психологического и этического неведения?

Эти допущения столь слабо вяжутся с точностью психологических прозрений мифа, что мы вынуждены искать иные объяснения. Без сомнения, миф, в том неотчетливом виде, в каком он дошел до нас из второго или третьего тысячелетия до Рождества Христова, представляет собой примитивную точку зрения. Можно понять примитивных рассказчиков, которые не проводят различий между конструктивными формами самосознания и бунтарством, особенно учитывая тот факт, что и сегодня многие различают их с большим трудом. Кроме того, Бог этого мифа – Яхве, самое раннее и наиболее примитивное родовое божество евреев, известное своей ревнивостью и мстительностью. Именно против жестокости и неэтичности деяний Яхве восстали поздние еврейские пророки.

Мы прольем больше света на это странное противоречие в мифе об Адаме, если взглянем на параллельные греческие мифы о Зевсе и других богах Олимпа, возникшие в тот же архаический период. Наиболее близкий к сказанию об Адаме греческий миф – миф о Прометее, укравшем огонь у богов, чтобы подарить его людям за их теплоту и трудолюбие. Заметив однажды среди ночи проблеск огня на земле и поняв, что у смертных есть огонь, взбешенный Зевс схватил Прометея, отнес его на Кавказ и приковал цепью к горной вершине. Рожденная из недр божественного воображения пытка, уготованная Зевсом Прометею, состояла в том, что в течение дня его печень раздирал голодный гриф, в течение ночи она восстанавливалась, а на следующее утро вновь прилетал голодный гриф, и так без конца длилось мучение несчастного Прометея.

По мере исполнения наказания становится видно, что Зевс превзошел Яхве в жестокости. Потому что греческий бог, которого разъедала злоба за то, что отныне человек владеет огнем, упрятал в небольшую шкатулку всевозможные болезни, скорби и пороки в виде крошечных, похожих на светлячков существ и передал ее Меркурию, дабы тот снес ее на землю, которая в то время походила на рай (совсем как райский сад) и на которой в безмятежности и счастье жили Пандора с Эпиметеем. Когда любопытная женщина открыла шкатулку, существа вырвались наружу и беды нескончаемым потоком обрушились на человечество. Эти демонические черты в обхождении с человечеством определенно портят лик божества.

Если история Адама – это миф о возникновении самосознания, то Прометей оказывается символом творческой находчивости, поиска новых жизненных путей, доступных человечеству. Действительно, имя Прометея означает «предусмотрительный», а как мы могли убедиться, умение заглянуть в будущее, планировать составляет один из аспектов самосознания. Прометеева пытка выражает внутренний конфликт, сопутствующий творческой деятельности, – она символизирует тревогу и вину, которым подвержен – свидетелями тому такие творцы, как Микеланджело, Томас Манн, Достоевский и многие другие, – всякий, кто осмелится открыть человечеству новые формы жизни. Но вновь, как и в мифе об Адаме, Зевс ревниво встречает тягу человека возвыситься и наказывает его со всей мстительностью. Так что мы оказываемся перед той же проблемой: что означает борьба богов против человеческого творчества?

Безусловно, в действиях Адама и Прометея проглядывает бунтарство. В этом ракурсе мифы как раз осмысленны и сами по себе. Ведь и грекам, и евреям было известно, куда может зайти человек в стремлении преодолеть положенные ему пределы, беря на себя непосильную задачу [overreaching himself] (как было с Давидом, забравшим жену Урии), или совершая грех гордыни (случай гордеца Агамемнона, завоевавшего Трою), или самонадеянно притязая на всемирную власть (как с современной фашистской идеологией), или упорствуя и считая свое ничтожное знание истиной в последней инстанции (как поступают догматики, неважно, религиозные или научные), потому что тут-то он и становится опасным. Сократ был прав: начало мудрости лежит в том, чтобы признать себя невеждой, и человек может творчески использовать данные ему силы и в чем-то выходить за положенные ему пределы, только если сперва скромно и искренне признается в этой ограниченности. Мифы убедительно предостерегают против ложного самомнения.

Но бунтарство, описанное в этих мифах, очевидным образом является в то же время положительным и конструктивным, и потому их нельзя попросту отбросить как картины присущей человеку гордыни и борьбы со своей смертностью. Они выражают психологическую истину, согласно которой «открывшиеся глаза» ребенка, обретение им самосознания неизбежно приводят к конфликтам с власть предержащими, будь то боги или родители. Но почему же это потенциальное бунтарство, без которого ребенку никогда не достичь возможностей свободы, ответственности, этического выбора, а значит, и самые драгоценные свойства человеческой натуры останутся неразвитыми, – почему это бунтарство должно навлечь проклятие?

Мы утверждаем, что в этих мифах заявляет о себе вековой конфликт между ощетинившейся властью, представленной ревнивыми богами, и подъемом новой жизни, нового творения. Появление свежей жизненной силы всегда так или иначе расшатывает существующие устои и убеждения, а потому вызывает чувство тревожности и угрозы как у власти, так и у самого растущего человека. И тот, кто становится вестником перемен, может оказаться в непримиримом конфликте с консервативной властью – в этом убедились Орест и Эдип. Тревога Адама и муки Прометея показывают нам, что и сам новатор испытывает страх движения вперед. В этих мифах описана не только храбрость человека, но и его приспособленческая сторона, которая предпочитает комфорт свободе, безопасность – росту. Тот факт, что в мифе об Адаме и Еве наказанием им были назначены сексуальное желание и труд, лишь подтверждает нашу мысль. Ведь разве не страстное желание вечно быть на иждивении подталкивает нас к тому, чтобы видеть в труде – этой возможности вспахивать землю, добывая пищу силой собственных рук, – наказание? Разве не тревожная часть нашего «я» усматривает в сексуальном желании как таковом обременение и добровольно идет на кастрацию, которую и проделал над самим собой Ориген, лишь бы избежать конфликта, вырвав с корнем само желание? Тревога и вина, всегда сопутствующие человеку в добывании хлеба насущного, равно как и все проблемы, порождаемые сексуальным влечением и другими аспектами самосознания, без сомнения, являются болезненными. Временами они непременно влекут за собой серьезные конфликты и страдание. Но кто решится утверждать, что, за исключением крайних случаев вроде психоза, тревога и угрызения совести составляют неоправданно высокую цену для столь захватывающих вещей, как самопознание и творчество, одним словом, слишком высокую цену за возможность быть человеком, а не только невинным ребенком?

Эти мифы обнаруживают авторитарную сторону, присущую, как нам представляется, всем религиозным традициям – греческой, иудейской, христианской, – из-за которой они ведут непримиримую войну против этических прозрений. Таков голос Яхве, ревнивого и мстительного Бога; таков голос царя, ревниво оберегающего свое положение и власть, бросающего своего сына на съедение волкам, как поступил отец Эдипа; таков вождь племени, который стремится сокрушить все молодое, юное, растущее; таковы любые догматические убеждения и косные обычаи, чинящие препятствия творчеству.