Из-за того что наказание следовало немедленно за поспешной попыткой добраться до еды, животные быстро научились «вежливо» выжидать, чтобы потом спокойно наслаждаться едой. Таким образом, они смогли организовать поведение, основываясь на принципе «подожди чуть-чуть или пожалеешь». Но если наказание запаздывало, скажем, на 9 или 12 секунд после нарушения этикета, крысам становилось очень непросто. В этом случае большинство из них теряли способность обучаться через наказание. Они превращались в «преступников», невольно таская еду, совершенно без оглядки на грозящее наказание. Или же они становились фрустрированными «невротиками», отказываясь от еды и голодая. Главный вывод эксперимента в том, что крысы не могут соизмерять наступление нежелательных последствий в будущем с желанием съесть лакомство прямо сейчас.

Этот небольшой эксперимент показывает разницу между человеком и крысой. Человек умеет «смотреть вперед и назад». Он способен выходить за пределы настоящего момента, вспоминать прошлое и планировать будущее, может предпочесть сравнительно большее благо, получение которого при этом является делом будущего, сравнительно меньшему благу, которое можно получить прямо сейчас. Точно так же он способен постичь чужие потребности и желания, может поставить себя на место другого, при выборе учитывая то, как видит благо его ближний, а как – он сам. В этом лежит исток умения, какую бы несовершенную и рудиментарную форму оно ни имело у большинства людей, «возлюбить ближнего своего» и понимать связь между собственными действиями и благосостоянием общества.

Человек не просто способен делать выбор в пользу тех или иных ценностей, целей, но он даже обязан выбирать, если ему вообще доступно достижение интеграции, поскольку ценность – цель, к которой он стремится, – является его психологическим центром, словно некое интегрированное ядро, притягивающее к себе его силы, подобно тому как ядро магнита стягивает магнитные силовые линии. В предыдущей главе мы отметили: понимание того, чего хочешь, становится ключевым условием для развития саморегуляции у детей и молодых людей. Знание своих желаний – простейшая форма способности самостоятельно выбирать ценности, присущей взрослым. Признак зрелого человека в том, что его жизнь построена вокруг выбранных им самим целей: он знает, чего хочет, и уже не просто как малое дитя, которому подавай мороженое, но как взрослый человек, планирующий и планомерно двигающийся к творческой любви, достижению деловых показателей или чему угодно еще. Он любит членов семьи не оттого, что по случайному стечению обстоятельств ему выпало родиться в ней, но потому, что он находит их заслуживающими любви, потому что он выбирает любить их; и работа для него – не автоматически выполняемая рутина: он сознательно верит в ценность своего труда.

В одной из предыдущих глав мы видели, что тревога, замешательство, опустошенность – эти хронические расстройства психики современного человека – возникают лишь оттого, что его ценности туманны и противоречивы, что у него нет психического ядра. Теперь мы можем добавить, что внутренняя сила и целостность индивида, их степень зависят от того, насколько он сам уверен в тех ценностях, по которым живет. В этой главе мы ставим вопрос: как добиться зрелого и творческого подхода к выбору и проведению этих ценностей.

Прежде всего, ваши и мои ценности, равно как и испытываемые нами затруднения при попытке проводить их в жизнь, сильно зависят от возраста. Всегда получается так: в переходном возрасте, когда каждой мысли сопутствуют скептицизм и сомнения, на человеке лежит более трудная задача. Гёте, которого нельзя назвать певцом веры в традиционном смысле, писал при этом: «Любая эпоха, коей правит вера в какой бы то ни было форме, величественна, плодотворна и способна вдохновлять и сама по себе, и с точки зрения всеобщего процветания. С другой же стороны, любая эпоха, в которой скептицизм длит свой сомнительный триумф, пускай она и не лишена гордости за краткие мгновения позаимствованного великолепия, утрачивает свой смысл…», потому что никому не принесет удовольствия бороться с тем, что «по существу бесплодно».

Если этими несколько высокопарными словами Гёте хочет донести мысль, что вера – это пронизывающие общество убеждения, благодаря которым появляется смысловой центр, а составляющие его люди обретают чувство осмысленности, – в таком случае его утверждение является точным с исторической точки зрения. Стоит лишь вспомнить Грецию при Перикле, или времена Исайи, или Париж XIII века, или Возрождение и XVII век, чтобы убедиться, насколько такие вот общепризнанные убеждения сосредоточивают на себе творческие силы конкретной эпохи.

Однако в переходные, или дезинтегрирующие, фазы исторического развития, к которым можно отнести конец эллинистического периода и сумерки Средневековья, раскалывается и сама вера. И тогда происходят две вещи. Во-первых, вера и традиции, переданные обществу, кристаллизируются, превращаясь в омертвевшие формы, и они, в свою очередь, угнетают жизнеспособность индивида. К примеру, символы, безудержно используемые на излете Средневековья, превратились в сухие, выхолощенные формы, о которых можно было легко вести диспуты, но которые были лишены содержания. Вторая вещь, характерная для переходных периодов, заключается в том, что жизненные силы покидают традицию и превращаются в вялый протест, который растрачивает энергию подобно воде, растекающейся по земле во всех направлениях. Так или почти так было с нами в 1920-х.

И не в этом ли состоит в первом приближении стоящая перед нами сегодня дилемма? Не оказываемся ли мы зажатыми между авторитарной косностью, с одной стороны, и бесцельной тратой жизненных сил – с другой? Будут или нет все мои читатели резать пирог истории на такие же куски, как я (историю ведь, как известно, можно толковать по-разному), не меняет того факта, с которым согласится всякий: в периоды социальных потрясений, один из которых мы переживаем сегодня, людей тяготит чувство «утраты корней», и оттого они цепляются за власть и существующие институты как за прибежище во время бури. Как показывают доктор и миссис Линд в своем исследовании «Миддлтаун в переходный период» на примере американского города времен депрессии, «большинство людей не способны выносить перемены и неопределенность, если они охватывают все сферы жизни разом». Поэтому граждане Миддлтауна были склонны придерживаться более консервативных, авторитарных взглядов в экономике и политике, более строгих моральных установок, и сравнительно большее число людей присоединялось к консервативно, более фундаменталистски ориентированным церквям в ущерб либеральным конфессиям.

Опасность, которая подстерегает нас в середине XX века, состоит в том, что люди, потерянные и сбитые с толку, а иногда и вовсе паникующие, не понимая, во что им верить (как было с Европой 1930-х), хватаются за деструктивные и демонические ценности. Коммунизм сумел заполнить «вакуум веры, образовавшийся после упадка традиционной религии, – пишет Артур М. Шлезингер[61], – он дает чувство предназначения, исцеляя невыносимое чувство тревоги и сомнения». Не стоит бояться, что наша нация станет коммунистической – я об этом не волнуюсь, – но общество по-своему проявляет приверженность деструктивным ценностям. Существуют явные признаки, что нарастают авторитарные, реакционные тенденции – в религии, политике, образовании, философии, в науке в форме догматизма. Когда люди чувствуют угрозу и тревожность, они становятся менее гибкими, сомневаясь, они склонны к догматизму, и тогда они утрачивают жизненные силы. Они мастерят защитную скорлупу из осколков традиционных ценностей и прячутся в нее либо же в панике убегают в прошлое.