Ведь каждый писатель хотел бы пережить хотя бы один такой момент, когда читатели вырывают из рук зачитанные до дыр экземпляры еженедельника или хотя бы ежеквартальника с его рассказом или эссе. Он хотел бы стать кем-то, о ком американцы говорят «the talk of the town». В Штатах «the town» в этом контексте имеет обычно лишь одно значение – Нью-Йорк (в конце концов, в журнале «New Yorker» есть знаменитая рубрика именно с таким названием), в Польше это Варшава и Краков.

Лем впервые достигает такого успеха летом 1956 года именно благодаря рассказу о сепульках. Это даёт ему статус, какой сегодня есть у Витковского, Масловской, Пильха или знаменитых авторов нон-фикшн, как Филипп Спрингер или Магдалена Гржебалковская. Каждый интеллигент должен иметь собственное мнение об их новой книге.

«Магелланово облако» было популярным, но его чтение в кругах интеллигентов не было de rigueur. Наоборот – они воспринимали это как вид стыдливого удовольствия, как чтение романов или детективов. Тот же Адам Влодек, который теперь восхищался сепульками, ещё не так давно написал фельетон под названием «Почему я не читал «Магелланова облака»[161]. Во второй половине 1956 года Лем становится не только писателем, которого все охотно читают, – он становится писателем, которого нельзя не читать.

И, наконец, тогда – так, как и сегодня, – мечтой прозаика было существование в мире кино. Известно – там самые большие деньги и самый большой размах. Что такое все литературные награды на фоне прохода по красной дорожке в обществе звёздной команды и знаменитого режиссёра!

И тут снова наступает перелом в 1956 году. Лем вошёл в этот год, ведя корреспонденцию с Кшиштофом Теодором Тёплицем на тему сотрудничества с объединением «Кадр». Ничего из этого, как известно, не вышло, что не меняет однако факта, что тот год Лем закончит уже как автор, у которого есть конкретный договор на киноадаптацию. Наверное, он бы очень разозлился, если бы кто-то сказал ему, что это затянется на целых три года, а результат выльется скорее в разочарование. Но в мире кино так бывает.

1956 год в польской литературе обычно ассоциируется с Гласко, Бурсой, Стахурой, Хербертом или Белошевским. Отличник в школе, пишущий сочинение на заданную тему, наверное, вспомнил бы об изданиях «Współczesność» и «Po Prostu», может быть, о поколении Колумбов. Однако, вероятно, не назвал бы Станислава Лема, который, рождённый в 1921 году, к этому поколению, безусловно, принадлежал.

Если бы Лему, Блоньскому и Щепаньскому удалось провернуть ту операцию по завоеванию краковского отделения Союза польских писателей и вырвать из рук Владислава Махеека его еженедельник, возможно, сегодня мы бы говорили о поколении «Życie Literackie» так, как говорим о «Współczesność». Однако у них не получилось, а в политику существующих тогда журналов Лем не вписывался.

Он никогда не познает «укуса Гегеля», его не захватит соцреалистический «романтизм больших коробок», он никогда не поверит в эту систему настолько, чтобы пережить шок после доклада Хрущёва. Из писем видно, что он более или менее ехидно посмеивался над потрясениями, которые тогда переживали его ровесники – Ворошильский, Врублевский или Сцибор-Рыльский.

Такой же ехидный подход к оттепельной эйфории был, кажется, и у Славомира Мрожека, с которым Лем близко подружится в следующем году. И так же, как и Мрожек, Лем окажется на окраине феномена 1956 года. Он переживёт этот перелом по-своему, сохранив свою обособленность. Что, в свою очередь, приведёт к тому, что шестьдесят лет спустя книги Лема, как и книги Мрожека, пройдут испытание временем намного лучше, чем многие тузы из «Współczesność» и «Po Prostu».

В 1956 году Лем обрёл литературную славу. Но лучшее было у него ещё впереди.

Предположим, что в 1957 году случилось бы что-то, что отняло бы у него желание творить – скажем, сбылась бы мечта о наследстве от таинственного родственника из Америки. (Предполагаю, что создание образа кого-то, кто пишет ради «алчности Мамоны», было лишь элементом лемовского «самовымысла», ведь если бы это было действительно так, он бы, вероятно, выбирал более простые темы. Однако призываю помнить, что мы лишь проводим мыслительный эксперимент.) Что из его произведений шестьдесят лет спустя пережило испытание временем? «Больница Преображения» и горсть рассказов. Мы бы вспоминали сегодня Лема как автора реалистических романов о Второй мировой, который, помимо этого, написал ещё пару фантастических юморесок для «Przekrój». Тогда мы бы не вспоминали Лема как короля польской и мировой фантастики. Романы «Астронавты» и «Магелланово облако» принесли ему славу и деньги, но не прошли испытание временем. А одной «Больницы Преображения» было бы мало, чтобы попасть в пантеон бессмертных. Мы бы просто вспоминали Лема как ещё один метеорит, который на миг вспыхнул на литературном небосводе в этом необычном 1956 году.

Произведения, которые сделали его литературным событием века, будут написаны в течение следующих нескольких лет, и это будет, разумеется, прежде всего фантастика. В 1957 году Лем, однако, входит как автор с большими амбициями, выходящими за пределы science fiction. Он несколько лет работает над «Диалогами» – книгой более философской, чем беллетристической[162]. И ему постоянно не везло с ней. Как я уже писал, кибернетика долго была в ПНР проклятой наукой и даже «Магелланово облако» не хотели издавать, потому что там де-факто описывалась кибернетика, но под другим названием («механоэвристика»), как дисциплина, которую изучает главный герой. Фиалковскому он потом рассказывал, что внутренний рецензент издательства, Игнаций Злотовский, по этой причине задержал рукопись почти на год.

Цифровые машины не могли появиться в фантастической литературе в советском лагере, например в «Туманности Андромеды» Ефремова всё механическое и аналоговое. Лем обходил это ограничение, описывая какие-то «автоматы» или «трионы», не вникая в механизмы их работы. Однако «Диалоги» были серьёзной попыткой популяризации кибернетики.

Первые диалоги Лем начал писать в стол, не надеясь на то, что это будет когда-либо опубликовано. В 1956 году такая надежда появилась, отчасти из-за смягчения запретов цензуры, а отчасти из-за возрастающей популярности Лема. Издатели засыпали его предложениями. В ответ он говорил, что у него есть почти готовая книга о кибернетике. Не роман, но эссе. Можно представить себе разочарование издателей, которые искали что-то развлекательное, для молодёжи, о ракетах и космосе!

Заинтересованность проявило только «Wydawnictwo Literackie», которое опубликовало (после долгих перипетий) «Неутраченное время». В период оттепели издательство стало любимцем Люциана Мотыки, связанного с пулавянами деятеля ПОРП из довоенной ПСП. Мотыка в правительстве занимался культурой (сперва физической, но потом его перевели в культуру и искусство). Он был важной фигурой в краковском воеводском комитете. В 1957 году он стал его первым секретарём. Благодаря его протекции издательство могло провести через цензуру то, что задержали бы в других местах[163]. А то, что с «Диалогами» будут проблемы, было известно с самого начала. Лем безуспешно пытался опубликовать фрагменты в «Nowa Kultura» и «Życie Literackie». Он ещё больше усложнил свою ситуацию, создавая на переломе 1956 и 1957 годов диалоги VII и VIII, в которых открытым текстом говорит о том, что тоталитарный режим не может в перспективе функционировать стабильно.