«Жизнь там ужасно дорогая, – писал он в том же письме к Врублевскому, – 200 западных марок за 4‐комнатную квартиру в месяц, а западная марка стоит в 4 раза больше, чем восточная. […] на Востоке таких зарплат нет, да и на Западе тоже низкие (относительно), вот и получается, что люди там тратят от 20 до 40 процентов дохода на жильё – вот тебе капитализм!» Однако в отличие от комедии Бареи, эти минусы капитализма не заслоняли Лему его плюсов: «машин МАССА, товаров МАССА, бананов на прилавках ГОРЫ. […] Невероятно практичная вещь этот U‐Bahn, у них там вообще нет транспортных проблем».

С первого заграничного путешествия Лем привёз машинку для бритья (которая «щипала и выла, но не брила»), «пару женских украшений Барбаре, которые там очень дешевые», «себе: электрическую железную дорогу, три локомотива, пассажирские вагоны, товарняки, семафоры, стрелки, перекрёстки рельс и пути», а также «электрическую машинку для заварки кофе для роты [солдат]: огромную, на 2 литра кофе, по глупости её купил», экспонометр, бинокль и «чемоданный магнитофон, самая дорогая покупка, почти 700 марок с микрофоном, лентами и всеми причиндалами» (на этот магнитофон Лем записывал что-то, что шутя называл в письмах «визгами и глупостями». Однако записал он также и «Низкопоклонство» в собственном исполнении).

Тем временем его ожидала ещё одна поездка – первая чисто туристическая экскурсия. В июне 1956 года Лемы поехали в первое общее путешествие: рейс по Дании и Норвегии только что спущенным на воду теплоходом «Мазовия» (будет в эксплуатации до 1983 года). Корабль отправила в плавание речная верфь в Будапеште на Дунае, потому путешествие было не слишком комфортным. «Мы жили в каютах, словно в ящиках, БЕЗ ОКОН, ниже ватерлинии», – жаловался Лем в письме Ежи Врублевскому[154].

Характерно, что при таком режиме для всего, даже для туристической поездки, надо было иметь специальные связи. Как узнаём из того же письма, Лем получил путёвки на эту экскурсию через Союз польских писателей, но они были настолько малопривлекательными, что, хотя для писателей и предназначалось 4 места, согласились только Лемы.

Вернулись они «ужасно невыспавшиеся, измученные и полуживые, хоть и полные впечатлений и очень загорелые», и квалифицировали поездку как «10‐дневный оздоровительный отпуск». К самым важным впечатлениям Лем причисляет виды норвежских фьордов и «Дневную и Ночную Жизнь Капитализма», а в особенности копенгагенского парка Тиволи. На две недели Лемам выдали валюту, которая была равнозначна семнадцати тогдашним долларам на человека (сегодня это около ста пятидесяти долларов). «Оказалось, что этого было совсем немного, и сделать покупки почти не удалось», – писал он Сцибору-Рыльскому 2 августа 1956 года, добавляя, что он смог купить журналы «Life» и «Time».

Даже в самые чёрные годы сталинизма Лем делал всё, чтобы иметь доступ к мировой прессе. Он всё ещё поддерживал контакт с Хойновским – как раз для того, чтобы тот присылал ему западные научно-популярные журналы (как оказывается из высказываний Лема, это было непросто, так как Хойновский обиделся неизвестно за что и отрезал Лема от прессы. Тогда писатель от досады читал советскую «Технику – Молодёжи»)[155].

Для Лема «Nature» или «Scientific American» были добываемым с трудом запретным плодом, в то время как его западные коллеги – скажем, Артур Кларк или Айзек Азимов – могли легко купить эти издания в любом киоске вместе с пачкой сигарет. Может, именно потому Лем читал эту прессу внимательнее. Это видно из его корреспонденции с Ежи Врублевским, с которым Лем охотно дискутировал о новинках из мира науки и техники.

Обратите внимание на фрагмент из его письма 1954 года:

Лем рассматривает здесь в футурологической манере что-то, что сегодня составляет часть нашего ежедневного быта. В том самом 1954 году «Боинг» испытал самолёт, который три года спустя войдёт в массовое производство как «Боинг‐707», прадед летающих вплоть до сегодня пассажирских самолётов. Много авиалиний, однако, не воспринимали всерьёз реактивные самолёты, оставаясь уверенными, что большинство сообщений удастся и в дальнейшем обслуживать более дешёвыми, проверенными пропеллерными самолётами, как Lockheed Constellation.

Если бы руководители авиалиний спросили Лема, то, возможно, избежали бы такой ошибки – равно как избежали бы позже и излишнего оптимизма по поводу сверхзвукового транспорта. Несмотря на «экономику транспорта», много денег было потрачено на бессмысленные и невыгодные проекты, как Concorde, «Tу‐144» или Boeing‐2707. Последний из них так и не был запущен в производство, но под конец шестидесятых несколько больших авиалиний успели его заказать – отмена проекта связывалась с увольнением нескольких десятков тысяч сотрудников и ударом для Сиэтла, который ещё долгие десятилетия чувствовал на себе последствия этого решения.

Это лишь один из многих примеров того, что Лем своим пониманием науки и техники возвышался не только над другими писателями science fiction, но и над менеджерами и политиками (с обеих сторон от железного занавеса). Есть такое русское выражение «я не читатель, я писатель», далёким родственником которого является английское «executive summary», то есть «сводки для начальства».

Итак, Лем, во‐первых, всегда был «читателем», а не только «писателем», во‐вторых, он читал не сводки, а целостность. Заграничные поездки были для него поводом попробовать кока-колу и вкусить ночную жизнь капиталистического города, но прежде всего читать прессу, которая не проходит цензуру. Многие американские корпорации – в особенности Boeing – нуждались в ком-то таком, как Лем, компульсивном «читателе», который внимательно следит за новинками научно-технической прессы, не ограничиваясь «executive summary».

Как «писатель» в 1956 году Лем наконец добился двух важных успехов: за границей и внутри страны. Гэдээровское издание «Астронавтов» вышло в 1954 году (как Der Planet des Todes, «Планета смерти»), в 1956 году было издано также «Магелланово облако» (Gast im Weltraum, «Гость в космическом пространстве»), а также планировались переводы на русский, чехословацкий и голландский. Хотя Лем в письмах жаловался, что не имеет с этого ни гроша, потому что социалистические страны не заключили между собой договор о признании авторского права, однако статус «экспортного товара польской литературы», разумеется, был связан с выгодой нематериального характера.